— И, полно! — прервала Буслаевна. — Что это за песня? Да от нее тоска возьмет. Не правда ли, моя красавица?

— Нет, мамушка, — отвечала тихим голосом Надежда, стараясь скрывать свою радость, — песня хороша.

— Да изволь, Буслаевна, — сказал Тороп, — за этим дело не станет, споем и другую:

— Эх, нет, Торопушка, — прервала опять Буслаевна, — да это все на тот же лад. Послушай-ка! Мне Вышата сказывал, что ты в последний раз в Рогнедином тереме спел ему какую-то прелюбезную песенку. Ну-ка, мой соловушко, спой нам ее!

— Пожалуй, мамушка! Дай только припомнить… да, да!.. Ну, слушай же, да только слушай всю. Ведь песня без конца, что человек без ног: и хорош и пригож, а все назовешь калекою… Кой прах, вовсе начало запамятовал!

Тороп призадумался; поглаживал свой широкий лоб, запевал потихоньку на разные голоса, топал ногою от нетерпения и вдруг вскричал с радостью:

— А, вспомнил, вспомнил! Только смотри, Буслаевна, не мешай, а не то я вовсе петь не стану. Ну, слушайте!

Тороп перестал петь и, взглянув с приметным беспокойством на перегородку, сказал:

— Что это, Буслаевна? Уж нет ли кого в этом чуланчике?

— И, что ты, светик! Кому там быть?

— Мне послышалось, что там скрипнули дверью.

— Какою дверью?

— Не знаю, мамушка; только, власть твоя, нас кто-то подслушивал.

— Уж не кот ли мой проказит? — сказала Буслаевна, вставая. — Ну, так и есть! — продолжала она, взглянув за перегородку. — Брысь ты, проклятый! Эк он к поставцу-то подбирается!.. Вот я тебя!.. Брысь!

— Ну, мамушка, — прервал Тороп, — видно, твой кот ученый, и лапы-то у него не хуже рук. Дверцы в твой поставец были заперты, а теперь, смотри-ка, крючок вынут из пробоя и они только что притворены. Ну, нечего сказать, диковинный кот!

— Ах ты балагур, балагур! — промолвила Буслаевна, стараясь улыбаться. — Чего ни выдумает? Уж будто бы мой кот снял крючок с пробоя. Что и говорить, смышлен-то он смышлен, а уж озорник какой: чуть что плохо лежит, так и его! Ономнясь полпирога у меня съел, а третьего дня…

Тут Буслаевна принялась рассказывать, как этот кот заел двух цыплят и задушил ее лучшего петуха.

— Ох этот кот!.. — прошептал про себя Тороп. — Уж полно, не этот ли? — прибавил он, увидя входящего Вышату.

— Здорово, Буслаевна! — сказал ключник. — Ба, и ты здесь, моя заунывная пташечка?.. Ну что, поразвеселил ли вас этот пострел Торопка Голован? Тебя, моя красоточка, и спрашивать нечего: стоит взглянуть. Ай да Торопушка! Молодец! Смотри, пожалуй, да она веселехонька! Видно, знал, чем распотешить, коли эта горюнья унялась плакать!

— Да он лишь только начал, — сказала старуха, — и спел нам первую песенку.

— Не равна песня, Буслаевна; одна хороша, так стоит десяти. Уж как же я рад, моя красоточка, — продолжал Вышата, обращаясь к Надежде, — что ты стала повеселее. Сегодня государь великий князь пожалует к нам сюда в гости и проживет дня три, а статься может, и более. Ты и в слезах бы ему приглянулась, а теперь совсем его заполонишь.

Смертная бледность покрыла лицо Надежды.

— Как, — сказала она трепещущим голосом, — вы покажете меня великому князю?

— А ты думала, что мы станем тебя от него прятать?.. Ах ты моя простота, простота! Да разве тебя затем сюда привезли, чтоб никому не показывать? Нет, моя радость: клады в землю закапывают, да только не такие!

— Милосердый боже! — воскликнула Надежда, закрыв руками лицо свое.

— Что ты, что ты, дитятко? — сказала Буслаевна. — Да в уме ли ты?.. Плакать о том, что тебя хотят показать великому князю!

— Полно, моя лапушка! — прервал Вышата. — Почему ты знаешь, ну, как в самом деле ты придешь по сердцу нашему государю и он удостоит наименовать тебя своею супругою?.. Если прикажут называть тебя нашею великою княгинею…

— О, я не хочу ничего! — проговорила Надежда, всхлипывая. — Матушка, матушка, возьми меня к себе!

— Послушай, моя красавица, — сказал Вышата, — если ты хочешь, так мы и матушку твою сюда перевезем; скажи только, где она.

— Она! — повторила Надежда, устремив кверху глаза свои. — О, она там, где нет ни горести, ни плача, ни страданий, где никто не помешает мне любить Всеслава, где ваш государь и бедный поселянин равны между собою…

Вышата отступил назад с ужасом.

— Тс!.. Тише, тише! Что ты! — прошептал он, посматривая вокруг себя. — Ах ты безумная! Да как язык у тебя поворотился вымолвить такую хулу на нашего государя?.. Ах ты девка неразумная!.. Чему ты ее учишь, Буслаевна?.. Слыхано ли дело: равнять великого князя Владимира, господина всех господ, владыку всех владык, наше солнце ясное… Ух, как вспомню, так и обдаст всего холодом!.. Ну, как она ляпнет это перед его светлым лицом?! А ты что, старая карга… чего ты смотришь?.. За что тебя хлебом кормят? Да знаешь ли ты, если б у тебя и три головы было, так и тут ни одной не останется?

— Да помилуй, отец родной! — завопила Буслаевна. — Что же прикажешь мне делать с этою неповитою дурою? Уж я ли ей не толкую? Да что проку-то: что ни говори, все как к стене горох!

— Говори ей с утра до вечера, что не только ей, но даже какой-нибудь греческой царевне и честь и слава приглянуться великому князю Киевскому.

— Говорю, батюшка, говорю!

— Тверди ей беспрестанно, что она должна не плакать, а радоваться.

— Твержу, мой отец, твержу.