— Если вам требуется еще раз обследовать тело, — сказала она, — хотя я и не понимаю, зачем это нужно, так прямо и скажите. Будет с вашей стороны честнее. В таком случае завтра будьте любезны обратиться к полицейскому доктору, составившему акт о смерти. Пусть он по всей форме напишет бумагу о необходимости повторного освидетельствования, тогда милости прошу. А всуе — нет, не позволю.

— Воля ваша. Но вы, кажется, забыли, что я ищу убийцу вашего мужа.

— Я уже говорила, он покончил собой. Вы должны искать труп моей свекрови. Будь она жива, Яков не сделал бы того, что он сделал… Всего доброго.

Иван Дмитриевич поднялся к себе на третий этаж, в нерешительности постоял у двери собственной квартиры, но не позвонил и вновь вернулся вниз, к выходу. Одинокая прогулка — вот что ему нужно, чтобы привести в порядок мысли. Гулко зацокали под сапогами кафельные плитки с каббалистическим, как говорил Зеленский, орнаментом. Иван Дмитриевич шагнул в свежую тьму сентябрьского вечера. Было только десять часов, и возле подъезда прохаживался Зайцев, тоже любитель вечернего моциона. Отделаться от него не удалось, поговорили о смерти Якова Семеновича, затем Зайцев обратился к теме, которая волновала его гораздо больше. Оказывается, акцизное ведомство, по которому он служил, недавно арендовало в соседнем доме квартиру для его начальника, и тот нагло поселился там со своей любовницей.

— Не то беда, что он с ней спит, — рассуждал Зайцев, — а то, что на казенной квартире. Для чего, спрашивается, народ в казну подати платит? Чтобы казна разврат покрывала? Что мы тогда удивляемся, что мужик бунтует? Вот вы с женой живете, я — с женой, на то нам с вами квартирные деньги и даются, чтобы с женами жить. Пожалуйста, из своего кармана заплати и хоть с кем валяйся там, хоть с козой…

С немалым трудом Иван Дмитриевич от него избавился и один пошел дальше. Ему всегда хорошо думалось во время вечерних и утренних прогулок, на ходу. Но не тут-то было! Не успел он пройти десяток шагов, как показался Гнеточкин с пуделем на поводке. Черт бы их всех побрал! Спасаясь от него, Иван Дмитриевич нырнул в подворотню, прижался к стене. Тут стояли мусорные лари, тянуло сладким, гнилостно-прочным, как запах мужского семени, духом арбузных корок. В свете фонаря возник пудель, гордо тащивший в зубах какую-то дрянь. В аккурат напротив подворотни Гнеточкин остановился, присел и начал вырывать у пуделя его поноску. Тот не отдавал.

— Отдай, — уговаривал Гнеточкин. — На что тебе? Брось! Фу!

Пудель игриво поматывал головой, но зубов не разжимал. Иван Дмитриевич заметил, что из пасти у него свисает, волочась по земле, кусок веревки. Внезапно Гнеточкин с невнятным возгласом вскочил на ноги, испугавшись, видимо, тени, отброшенной фонарем от Ивана Дмитриевича, который неосторожно сделал шаг в сторону. Можно было, конечно, сказать что-нибудь, успокоить его, но по дому и так-то ходили слухи, будто он, Иван Дмитриевич, тайно следит за соседями, чтобы впоследствии шантажировать тех, кто побогаче, разными интимными обстоятельствами их личной жизни. В этих пересудах не было ни толики правды, тем не менее он остерегся обнаруживать себя таящимся в подворотне, среди мусорных ларей.

— Кто там? — потончавшим от страха голосом крикнул Гнеточкин. — А ну выходи!

Иван Дмитриевич прижался к стене и помалкивал. Он чувствовал себя в относительной безопасности. Уж кто-кто, а Гнеточкин в такой час сюда не сунется.

— Кто тут? Кто? Сейчас полицию позову!

Он спустил пуделя с поводка:

— Ату его! Куси!

Тот бросил свое сокровище, брехнул пару раз, но в темноту лезть побоялся. Тоже не та животина, чтобы переть на рожон.

— Господа! Господа! — Гнеточкин тростью стукнул в ближайшее освещенное окно. — Тут кто-то прячется…

Странно. Чего это он так напугался?

— Путилина зовите! Путилина! — орал Гнеточкин. Кое-где по фасаду начали распахиваться окна. Положение стало глупее некуда, но теперь выходить на улицу было и вовсе смешно. Иван Дмитриевич скользнул вдоль стены в противоположном направлении, во двор. Слева тянулись поленницы, белея душистыми торцами, такие же дровяные бастионы возвышались в глубине двора, у сараев. Здесь в некотором отдалении друг от друга стояли две скамейки, по вечерам кучера и лакеи любезничали на них с кухарками и горничными. Все вокруг усыпано было подсолнуховой лузгой, оставшейся от посиделок, она призрачно синела в лунном сиянии.

На одной из скамеек сидела парочка: платок и картуз. Последний, услышав крики Гнеточкина, встрепенулся было, но затем снова припал к своей подруге. Они превратились в нечто двухголовое, однотелое, словно бы само с собой приглушенно говорящее на два голоса. Мужской был слышен чаще, громче и звучал с той известной интонацией; одновременно просительной, нежной и паскудной, с какой мясник, затачивая нож, уговаривает свинью не визжать, когда ее станут резать.

Иван Дмитриевич деликатно направился к пустующей скамейке, но при его приближении парочка бесшумно снялась и растворилась во мраке. Он сел на их место, чувствуя под собой оставшееся от женских бедер широкое прочное тепло. Оно невольно склоняло к мыслям, никакого отношения не имеющим к судьбе Якова Семеновича и его матери.

Гнеточкин еще немного покричал, скликая соседей, и отчасти достиг цели. Вопли прекратились, теперь он, как можно было предположить, отвечал на вопросы, обращенные к нему сверху, из раскрытых окон. Потом все стихло, во двор так никто и не пошел. Лишь чей-то одинокий грозный голос выпорхнул из форточки:

— Сволочь, я тебя вижу!

Это, разумеется, было неправдой, так что Иван Дмитриевич остался сидеть там, где сидел. Когда наконец наступила полная тишина, где-то за сараями забрехали бездомные дворовые псы. Пока шла суматоха возле подворотни, они на всякий случай затаились, а сейчас громко торжествовали победу над трусливым пуделем, который не посмел сунуться в их владения. В общем-то они были в одинаковом положении, сам Иван Дмитриевич и эти псы, и он дружески посвистал в ту сторону, откуда раздавалось их триумфальное тявканье. Спустя мгновение бело-рыжее пятно мелькнуло в темноте, криволапая грязная псина кинулась к ногам и заскулила, извиваясь в ритуальном танце, выражающем небесное счастье. Но и этого ей показалось мало. Она легла на брюхо и, страстно подвывая и молотя по земле хвостом, поползла к скамейке. Иван Дмитриевич наклонился, потрепал ее за ушами, ласково сказал:

— Хорошая собачка, хорошая, знаю…

Та еще сильнее завыла, заелозила драным задом. В пароксизме любви она выгибала шею, отворачивалась, как бы сознавая свое ничтожество, не смея взглянуть в лицо Ивану Дмитриевичу, чтобы, не дай бог, не ослепнуть от его величия.

— Хорошая, знаю… Хорошая Жулька…

Вдруг она взвизгнула от неожиданной и незаслуженной боли. Рука, только что ласкавшая ее, дернулась, пальцы судорожно впились в шерсть на загривке. Иван Дмитриевич подтянул ее к себе.

— Жулька? Ты?

«Я, я! — отвечала она обиженным визгом. — Не признаете, что ли? Не вы, что ли, с Ванечкой мне колбаски давали?»

Он отпихнул ее и встал. Господи, чья же тогда кровь на веревке? Жулька, за три целковых удавленная верным Евлампием, крутилась под ногами, не понимая, за что она впала в немилость.

— Пшла! — сказал ей Иван Дмитриевич.

Подходя к подъезду, Иван Дмитриевич заметил, что напротив стоит извозчик, но как-то не придал этому значения. Отвлек Гнеточкин, который со своим пуделем еще дефилировал перед домом.

— Что-то у нас тут неладно, — сказал он. — Какой-то человек подозрительно прятался в подворотне и побежал от меня.

Иван Дмитриевич подумал, что поступил совершенно правильно, выбравшись на улицу кружным путем, через соседний двор.

— После смерти Якова Семеновича всякое лезет в голову, — говорил Гнеточкин. — Я сегодня встретил его лакея, и тот сказал мне, что из похоронной конторы два раза приезжали. Первый раз привезли гроб не по мерке. Великоват вышел. Знаете эту примету?