О том, где и при каких обстоятельствах был убит ее супруг, Шарлотта Генриховна не только не говорила, но словно бы и не думала. Более того, предполагалось, что и слушатели об этом забыли, как о факте несущественном. Кровать с зеркальными стенками была запретной темой. Иван Дмитриевич решил пока что не нарушать табу, наложенное вдовой на само слово «Аркадия».

— Я забралась на стул, — тихо говорила она, глядя в одну точку, — взяла эти свечи, и стоило мне к ним притронуться, как возникло ощущение, что я прикасаюсь не к воску, а к человеческому телу. Я вскрикнула, но через секунду поняла: нет, это уже не свечи, это пальцы моего Яшеньки. Холодные…

— Вы чувствовали только его пальцы? — перебил Иван Дмитриевич. — Или и ладонь тоже?

— Да, была и ладонь…

— Какая?

— Холодная. Запредельно холодная…

— Я имею в виду, правая или левая?

Очнувшись, вдова взглянула на него с раздражением:

— Не все ли вам равно? Я не поняла, какая именно.

— А могли бы понять, потому что на правой руке Якова Семеновича был след ожога.

— Вы правы, — признала она, — я совсем забыла. Действительно, незадолго до смерти Яша случайно обварился кипятком, но когда той ночью он брал меня за руку, я ничего не почувствовала. Значит, это была левая рука.

— Каким образом он обварился? Вы видели? — не отставал Иван Дмитриевич.

— Нет, это произошло без меня.

— А кто накладывал ему повязку?

— Марфа Никитична… В чем, собственно, дело?

— Все, что с Яковом Семеновичем происходило в последнее время, способно пролить свет на тайну его смерти.

— Наверное, сама же Марфа Никитична его и обварила, — подумав, сказала вдова. — Она такая.

— Хорошо-хорошо. Продолжайте.

— Легко сказать. На чем я остановилась?

— Вы поняли, что это уже не свечи, а пальцы Якова Семеновича, — подсказал барон.

— Да-да, пальцы… Холодные, запредельно холодные, но родные. Было чувство, будто не я их держу, а они держат меня за руку. Я чувствовала, как он помог мне сойти на пол, затем повел к нашей супружеской постели, уложил, положил мне руку на грудь, и я в то же мгновение уснула.

— Надо было, — сказал Иван Дмитриевич, — воспользоваться моментом и спросить у него, кто его убил. Он мог бы ответить, пока не отпели.

— А после отпевания уже не может? — заинтересовался Нейгардт.

— После отпевания мертвым запрещено вмешиваться в наши дела.

— Зачем спрашивать? — мерзлым голосом сказала Шарлотта Генриховна. — Я и так знаю.

Барон взял ее за руку:

— Шарлотта, дорогая, о чем вы?

— Да, знаю.

— И можете назвать имя убийцы? — спросил Иван Дмитриевич.

— Для того, господин Путилин, я вас и позвала.

— Меня сюда никто не звал. Я пришел сам.

— Вы просто не поняли, что явились по моему зову. Я позвала вас через печку.

— Понятно, — кивнул Иван Дмитриевич.

Он с детства знал этот способ, но барон вырос в таких местах, где его не применяли, и забеспокоился:

— Через печку? Шарлотта…

— Да, я открыла заслонку и произнесла в огонь имя господина Путилина. Моя свекровь так делала, когда хотела кого-нибудь видеть у себя. У меня, правда, редко получается, но сегодня вышло.

— Вы хотели назвать имя убийцы, — напомнил Иван Дмитриевич.

— Вначале вы оба должны поклясться, что сохраните его в тайне.

— Даю слово, — сказал барон.

Но Иван Дмитриевич покачал головой:

— Я человек казенный, нельзя мне давать такие обещания. Если я соглашусь, то не смогу арестовать преступника.

— У вас в том не будет надобности.

— Сударыня, что вы этим хотите сказать?

— Его не нужно арестовывать… Он умер.

От неожиданности Иван Дмитриевич зябко передернул плечами. Совсем как Ванечка, когда ему хочется пи-пи. Неужели предсказание Зеленского так скоро сбылось и Ликаон уже мертв?

— Хорошо, — согласился он, — в таком случае обещаю молчать.

Однако теперь Шарлотта Генриховна выдвинула новое условие:

— Целуйте крест.

На всякий случай Иван Дмитриевич все же слукавил. Вытянув из-под воротника нательный крестик, укрыл его в ладони и приложился к нему не губами, а носом. Эта древняя хитрость позволяла надеяться, что, если по долгу службы придется переступить присягу, в небесной канцелярии ему будет сделано снисхождение. Крестик вновь скользнул под рубаху, и откуда-то из прапамяти всплыло: «А кто нарушит крестное целование, на того Бог и крестное целование, и мор, и глад, и огнь, и меч…»

— И вы, барон, целуйте крест, — велела Шарлотта Генриховна.

— Я лютеранского исповедания.

— Значит, на Библии клянитесь.

Она принесла Священное Писание в столь неодобряемом Марфой Никитичной синодальном переводе, открыла первую страницу Евангелия от Иоанна. Нейгардт встал, возложил левую ладонь на стих «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог», поднял вверх два пальца правой руки и поклялся сохранить услышанное в тайне.

Церемония была закончена, все трое опять заняли места за столом. Шарлотта Генриховна глубоко вздохнула. Никто ее не торопил, но в итоге было сказано приблизительно то, что Иван Дмитриевич и ожидал услышать от нее еще до начала всей этой пышной интриги, которая даже его ввела в заблуждение своей изощренностью.

— Яков Семенович сам убил себя, — сообщила вдова без дальнейших затей.

При таких словах Иван Дмитриевич испытал разочарование, но не настолько сильное, чтобы не заметить: они же почемуто заставили барона оживиться.

— Вот так штука! — воскликнул он. — Я одного не понимаю: зачем нужно молчать об этом?

— Что тут непонятного? Я не хочу, чтобы моего мужа как самоубийцу похоронили за церковной оградой.

— Будьте покойны, — весело сказал старый друг. — Я нем, как могила.

Не без колебаний Иван Дмитриевич решился нарушить табу, спросив:

— Шарлотта Генриховна, вам известно, где и при каких обстоятельствах умер ваш муж?

— Разумеется, — ответила она с завидным спокойствием.

— И вы были в номере? Видели кровать, на которой он провел свою последнюю ночь?

— Нет, но могу себе представить.

— Как вы думаете, почему Яков Семенович вздумал покончить с собой в подобном месте?

— Из любви ко мне.

— Вот как? Из любви к вам? При всем уважении…

— Мой муж нарочно обставил свою смерть таким образом, чтобы она причинила мне меньше горя.

— Давайте начистоту, — как можно более мягко начал Иван Дмитриевич. — Я буду жесток, но дело слишком серьезно. Не хотелось бы вести этот разговор при свидетелях, однако вы сами сказали, что от господина барона у вас нет секретов.

— Теперь — нет, — уточнила она.

— Прошу прощения, но вы знаете, что Яков Семенович был в «Аркадии» с другой женщиной?

Она снисходительно улыбнулась:

— Вам удалось найти ее, господин Путилин? Вы с ней встречались?

— Пока нет. Но…

— Так вот, никакой женщины с ним не было, можете мне поверить. Он лишь обставил все так, будто она была.

— Кого же он собирался обмануть?

— Меня.

— По-моему, Шарлотта Генриховна, вы сами себя обманываете.

— Вы мужчина другого сорта, вам трудно понять, что мой муж поступил с обычным для него благородством. Да-да! И не смотрите на меня как на сумасшедшую. Поймите, Яков хотел, чтобы мысль об этой мерзкой гостинице помогла мне скорее забыть его. Чтобы я думала, будто он в ту ночь был с другой женщиной, и не так сильно горевала о нем. Он хотел облегчить мои страдания и готов был пожертвовать даже памятью о себе, своим добрым именем…

— Преклоняюсь перед чистотой вашего любящего сердца, — сказал Иван Дмитриевич, — но сама версия кажется мне сомнительной.

За окнами угасал день. Квартира была на первом этаже, и едва солнце склонилось за крыши домов на противоположной стороне улицы, в гостиной стало сумеречно от плотных темных штор.

Иван Дмитриевич вспомнил, что вчера был Симеон Столпник, первый день осени, когда ласточки вереницами ложатся в озера, а ужи выползают из воды на берег и ходят по лугам на три версты. В этот день за сотни верст от Петербурга, в нищем уездном городке, где он родился и прожил до шестнадцати лет, хозяйки растапливают печи новым огнем, живым, вытертым из дерева, а не выбитым из кресала. Тем же пламенем оживляют лучины, свечи, лампады. Отец владел искусством сотворения такого огня, что в детстве составляло предмет гордости Ивана Дмитриевича. С утра во дворе полыхал священный костерок, от которого соседи разносили по домам уголья и головешки, а здесь в гостиную вошел Евлампий и, чиркая вонючими серными спичками, стал зажигать свечи в люстре. Никто в Петербурге не умел трением добывать огонь из чистого дерева, поэтому не было тут ни настоящего тепла, ни истинного света. Всякое пламя пахло серой, как гнилое болото, норовило заманить в трясину, если держать путь по этим призрачным огням, и все сказанное Шарлоттой Генриховной тоже казалось не иллюзией любви, не трогательным самообольщением, а хитростью и обманом.