— Да, доктор, — торопливо ответила она и снова попыталась встать.

— Чтобы вы лучше познакомились с нашим порядком, который мы называем Законом, поскольку другого здесь нет, — доктор тонко улыбнулся, — хочу вас предупредить, что за серьезные нарушения Закона, к которым относится и сознательное неправильное воспитание младенца, полагается встреча с муравьями.

Изабелла недоуменно посмотрела на доктора Грейсона.

— По-португальски эти муравьи называются формига дефого, — продолжал он. — Огненные муравьи. Преступник со связанными конечностями и с кляпом во рту — я не люблю воплей — помещается в муравейник. Муравьи расправляются с незваным гостем. Не сразу, конечно, но в этом-то весь смысл наказания.

— Он… — задохнулась от ужаса Изабелла, — он умирает?

— Увы, — кивнул доктор Грейсон. — Но тем, кто Закон не нарушает, — голос его снова стал учтивым, — бояться нечего. Всего хорошего, мисс Джервоне.

Много ночей подряд после этого ей снились муравьи. Они шли на нее сплошной стеной, страшно щелкая огромными челюстями. Она пыталась бежать, но тело не повиновалось ей. Они все приближались и приближались, и бесконечный ужас наполнял ее. И когда сердце ее, казалось, вот-вот не выдержит, она просыпалась.

И все же она научила Лопо говорить. Она нарушила Закон и заслужила встречу с муравьями.

Она сама не знала, как это получилось. Она баюкала малыша, называла его ласковыми именами, смотрела на него, — он уже ей улыбался, — и сама не замечая, шептала:

— Лопо ты мой маленький, жизнь моя…

Когда он чуть подрос и стал произносить свои первые слова, она начала учить его осторожности. Если где-нибудь неподалеку был человек, она показывала на него малышу и зажимала ему ладонью рот. Сначала он не понимал, чего от него хотят. Он думал, что покровительница играет с ним, и покатывался со смеха, но постепенно у него выработался рефлекс: заметив человека, он тут же замолкал.

Он был живее и развитее, чем другие слепки, даже старшие, и они инстинктивно признавали его своим лидером. Но слепки ему не нравились. Его раздражала их пассивность, почти полное отсутствие любопытства. Он не знал, что они ни в чем не виноваты. Ему казалось, что они просто ленивы.

И лишь одно существо среди слепков не вызывало в нем презрения и раздражения. Ее звали Заика, хотя она почти не заикалась. У нее были большие светло-серые глаза, светлые вьющиеся волосы и тоненькая гибкая фигурка. Она так же, как и другие ее сверстники и сверстницы, беспрекословно слушалась Лопо, но он никогда не кричал на нее. Когда он разговаривал с ней, а она поднимала длинные мохнатые ресницы, он чувствовал, как им овладевает какое-то неясное томление, которому он не знал названия и не мог объяснить себе.

Однажды она споткнулась о высокий корень, и острые шипы поранили ей ногу. Он поднял ее на руки, прижал к себе и понес к покровительнице.

Он нес ее. Заика тихо постанывала, и Лопо сам испытывал ее боль. Это было удивительно. Ведь это не он, а она поранила себе ногу. Людей не было видно, и он недоуменно спросил ее:

— Заика, а почему это ты поранила ногу, а мне больно? Так же не бывает.

Она ничего не ответила, но ее ручки крепче сжали шею Лопо, и она перестала стонать…

… И снова Изабелла поймала себя на том, что думает о Лопо так, как будто ничего не случилось, как будто доктор Салливан не сказал ей утром, что Лопоухий Первый намечен. На мгновение ее охватила безумная надежда: может быть, все это ей почудилось? Может быть, это лишь тягостный сон, как когда-то сны о муравьях?

Но она знала, что это не сон. Ей было известно, почему доктор Салливан сообщил эту новость с подчеркнутым безразличием. Он давно понял, что она привязалась к Лопо. И она знала, что доктор Салливан не простил ей отвергнутых ухаживаний. Поэтому утром, хотя голос его звучал буднично и равнодушно, он не мог скрыть злорадства:

— Да, знаете, а Лопо-то намечен. На полную… Говорят даже, что вы поедете за клиентом…

Его память — как испорченная патефонная пластинка. Снова и снова он сидел в вагоне моно, откинувшись на спинку кресла и сквозь полуприкрытые веки смотрел на проносившиеся мимо бесконечные ряды домиков. Каждый раз, когда он ехал по монорельсу из университета домой в Хиллтоп или обратно в университет, вид десятков тысяч почти одинаковых домиков наполнял его тоской.

Потом, в суете студенческой жизни, Оскар забывал об этих мыслях, и только бесшумно разворачивающаяся панорама из окна моно снова приносила юношескую печаль. Он пытался посмеиваться над собой.

Вельтшмерц — мировая скорбь, — говорил он себе, — свойственна молодым людям. С возрастом она проходит, и человек исправно совершает свой положенный на земле цикл: съедает столько-то тонн, выпивает столько-то цистерн, просыпает столько-то лет и благополучно умирает, чтобы освободить место другим, которые, в свою очередь, испытают вельтшмерц, вылечатся от юношеского недуга и начнут сновать по предназначенным им тропкам в человеческом муравейнике.

Впрочем, мысли его текли на этот раз медленнее, чем обычно. Он не выспался накануне и сейчас то и дело начинал дремать, однако через секунду-другую снова открывал глаза. С детства он не умел спать сидя.

Внезапно слегка вибрирующая тишина вагона взорвалась скрежетом и грохотом. С чудовищно томящей медлительностью он начал клониться вперед, и пупырышки на искусственной коже сидения превратились в холмы и горы. Затем — провал. И снова память стала прокручивать в замедленном темпе ленту проносившегося пейзажа, снова она разрывалась скрежетом и грохотом, и снова с рвущей сердце медлительностью летел он вперед со своего места. Падал в провал, из которого снова, как в бесконечной детской присказке, возникал вагон моно.

«Этого не может быть, — вяло подумал он, — человек не может жить много раз. Наверное, я умер. Но смерть — это чувства, выровненные до нуля. Скорее всего, я жив». И вдруг он понял, почему память свернулась в бесконечное кольцо. Дальше вспоминать было страшно, дальше была тупая боль, которая наполнила все его тело, а может быть, и весь мир, потому что его тела было явно мало для такой сложной системы болей.

И катастрофа получила в его сознании название: катастрофа. И к этому слову-координате начали подплывать другие слова: ужас, боль, смерть, калека, больница.

Он начал ощущать свое полное тупой боли тело. Он уже каким-то образом знал, что вскоре должен будет открыть глаза, но пока можно было сопротивляться, этого делать не следовало. Пока глаза закрыты, была надежда, что его мучает дурной сон, что скоро с легким шорохом моно начнет тормозить, он выйдет, найдет такси и через полчаса окажется в старом родном доме на холме.

Но даже с закрытыми глазами он уже не верил в сон. И как только понял это окончательно, боль стала острее, и он застонал.

— Состояние, конечно, тяжелое, не будем скрывать от вас, — услышал он откуда-то издалека бесплотный голос, — но шансы есть…

— Шансы на что? — спросил другой голос, почему-то очень знакомый.

— На жизнь. Не больше…

«О чем они говорят? — подумал Оскар. Наверное, о ком-то тяжело больном. И я тоже болен. А может быть, это обо мне?»

Он поднимался теперь к сознанию с пугающей быстротой, боль упорно выталкивала его на поверхность. Но ему не хотелось подниматься. Там было тяжелое состояние, «только шансы». Но там был и знакомый голос. «Это отец», — подумал Оскар. Теперь он окончательно пришел в себя, но по-прежнему не открывал глаза. Нужно было дослушать, о чем говорили люди около него.

— Что вы понимаете под словом жизнь? — глухо спросил отец.

— О, мистер Клевинджер, не будем заниматься философскими определениями, особенно в такой час. У вашего сына раздроблена правая нога. Нужна ли будет ампутация — пока я вам сказать не могу, но пользоваться он ею безусловно не сможет. Вот рентгеновский снимок, смотрите, каша из костей. Очевидно, его ударило по ноге что-то тяжелое, скорее всего сорвавшееся сиденье. Повреждена и правая рука. Возможно, ее удастся спасти, но полностью ее функции, скорее всего, не восстановятся. Что касается повреждений внутренних органов…