– О! нет, нет, – отвечала Урсела. – Но вот, смотрите.
И подняв ослабевшую руку Христины, старуха показала ей обручальное кольцо, очевидно, кольцо найдено было на груди, когда ее раздевали. Урсела надела ей кольцо на палец.
– Да, вы теперь можете поднять голову перед самыми знатнейшими дамами. Он рассказал все, мой дорогой барон, детище, кого я вскормила!
И рыдания старой Урселы напомнили Христине страшную действительность.
– О! – прошептала она, приподнявшись. – Неужели это правда? О! Скажите же мне, что неправда!
– Увы! К сожалению это совершенная истина! – отвечала Урсела. – Но успокойтесь, не волнуйтесь так, милостивая баронесса. Молодой барон, в последние свои минуты, признал вас за свою законную жену, и запретил нам обижать вас и маленького барона, что вы нам подарите. Баронесса признала вас также. Вам теперь нечего страшиться ее. Успокойтесь, наша добрая госпожа.
Христина не стала стонать и рыдать, как того ожидала Урсела. Несчастная была еще слишком подавлена внезапным ударом. Она умоляла, чтоб ей рассказали все, как было. Урсела и Эльза попытались было рассказать ей о всем происшедшем, то есть все, что им было об этом известно!
– На Адлерштейнов неожиданно напали ночью, в деревенской гостинице, партизаны Шлангенвальдов, и все Адлерштейны были побиты, только дольше прочих оставался в живых молодой барон, и успел передать Шнейдерлейну свои последние распоряжения.
– Ах, дайте мне самой переговорить со Шнейдерлейном, – сказала Христина, вставая и кое как добравшись до большого дубового кресла.
Урсела обратилась к Эльзе:
– Пойди, скажи Шнейдерлейну, что баронессе угодно с ним переговорить.
Эльза поспешно вышла и вскоре возвратилась.
– Он не может придти, – сказала она, – он слишком утомлен и никому не позволяет дотрагиваться до больной руки прежде, чем придет к нему Урсела.
– Я пойду к нему сама, – сказала Христина.
И, одушевившись мыслью, что может быть полезна больному, Христина направилась к башенке, где у нее хранились разные тряпки, лоскутки и примочки, какие ей приходилось употреблять в последний период болезни Эрментруды. Практическая хирургия входила тогда в состав женского воспитания, и Христине часто приходилось употреблять в дело свои познания во время пребывания ее у добродетельной тетки Иоганны. Превосходство ее в этих познаниях, в сравнении с Урселой, было давно уже признано во всем замке.
Христина вошла в кухню, где сидел Шнейдерлейн, опершись головой и больной рукой на стол; он прерывал стоны, вырываемые страданием, и проклинал неловкость окружавших его женщин.
Сожаление и желание хоть сколько-нибудь облегчить его мучения умерили нетерпение Христины скорее узнать подробности о смерти мужа, и когда девицы прошептали: «Вот она!», а Шнейдерлейн усиливался подняться на ноги, новая баронесса сказала, чтобы он сидел спокойно и она увидит, чем можно помочь ему.
Христина сейчас же убедилась, что раненый теперь не в состоянии рассказать по порядку обо всем случившемся; она немедленно приказала согреть воду разогреть бульон, затем, с помощью ножниц, висевших у нее на поясе, она разрезала лоскут полотна, которым обернута была рука воина, и осмотрела рану. Прикосновение ее нежных пальчиков было так легко, что раненый едва его почувствовал, а когда, с помощью Урселы, Христина обмыла края раны теплой водой, Шнейдерлейну настолько стало легче, что он заснул, пока ему перевязывали руку.
Спустя четверть часа, ландскнехт открыл глаза и мог проглотить несколько ложек бульону, это его несколько оживило.
– Благодарю вас, милостивая госпожа; вот что делает для меня молодая баронесса! Да, действительно, мой молодой господин был умнее всех! Благодарю вас, барыня! Не скоро я дождался бы этого от старой баронессы! Теперь я ваш на жизнь и на смерть!
И прежде, чем Христина могла угадать его намерение, Шнейдерлейн опустился на колени, взял руку своей молодой госпожи и почтительно поцеловал ее. Это был первый почин, возданный ее сану.
– Нет, – прошептала она, – прошу тебя, встань… тебе необходимо отдохнуть… Теперь, если можешь, скажи мне только, не поручил ли тебе он… мой муж, передать что-нибудь мне. А остальное расскажешь после, когда хорошенько соснешь.
– А! Шлангенвальдская собака! – вскричал Шнейдерлейн. Затем начал:
– Так вот, баронесса: ехали мы очень спокойно и весело до гостиницы Якова Миллера. Предатель!
Было очевидно, что Шнейдерлейн решился повести подробный рассказ. Христина села около него, и, наклонив голову, как во сне выслушала рассказ. Передадим этот рассказ в коротких словах:
Путешественники остановились в гостинице ночевать, не подозревая никакой измены. Яков Миллер, которого они хорошо знали, уверил их, что до Ратисбонна дороги безопасны, и что он слышал, будто император был очень расположен в пользу баронов, которые собираются принести ему присягу. Начали уже пить поданные Яковом напитки, как вдруг гостиница была внезапно окружена приверженцами Шлангенвальдов, под предводительством самого графа. Вероятно граф решился предупредить подчинение императору врагов своего рода и, представ перед старым бароном, вызвал его на бой, и ставил еще себе в заслугу, что не напал на него сонного.
Но и теперь было почти все равно, что напасть на сонных, Адлерштейнцы были все полупьяные, и гораздо менее числом, по крайней мере, по словам Шнейдерлейна. После ожесточенной битвы Шнейдерлейна схватили, связали по рукам и по ногам, и бросили в какой-то угол. Он один остался в живых, кроме своего молодого господина, получившего несколько ран, и самую опасную в грудь; его не связали.
Оба они лежали молча, безо всякой помощи, а победители продолжали оргию, прерванную их появлением, и кончили тем, что заснули мертвецким сном.
Светильники не все были потушены и луна слабо освещала комнату. Шнейдерлейн, мучимый веревками, которыми обвязана была его раненая рука, приподнялся и посмотрел вокруг себя. Неподалеку лежал ножик, – он схватил его; тут Эбергард знаком велел подать нож себе и разрезал веревки, сжимавшие руки и ноги Шнейдерлейна, потом показал ему на дверь.
Ничто не могло мешать его бегству; шлангенвальдские воины спали, как могут только спать пьяницы. Однако же Шнейдерлейн медлил, в надежде спасти своего господина, но Эбергард, грустно покачав головой, велел ему нагнуться к себе, и, отдавая ему меч, собрал остатки сил и сказал:
– Поезжай в замок… скажи моей матери, скажи всем, что Христина Сорель моя жена… Что нас венчал монах Петр из Оффингенского монастыря во время праздника св. Фридмунда, и что если у нас родится сын… он мои законный, прямой наследник… Мой меч ему… любовь моя – ей. И если мать моя не хочет, чтоб моя тень преследовала ее ежеминутно, скажи, чтобы она заботилась о Христине.
Слова эти были сказаны с большим трудом, так как всякое почти слово сопровождалось кровотечением, наконец, барон упал и не мог произнести ни слова.
– Когда я попробовал его приподнять, – сказал Шнейдерлейн, – то увидал, что все было кончено, и я потерял моего милостивого, благородного властелина. Я тихо, осторожно положил его на пол, положил ему на грудь крест, который он несколько раз целовал в течение вечера. Когда я хотел сложить ему руки, то увидал, что он надел на себя обручальное кольцо, надеясь, что разбойники оставят его на нем… Затем я отворил потихоньку дверь, боясь разбудить свиней, храпевших в комнате, и собак, что лежали на дворе. К счастью, собаки не тронулись. Около двери я увидал наших товарищей; все были бездыханны.
– Мой отец? – спросила Христина.
– Да… и он лежал тут же с головой, разрубленной самим графом; он умер героем, баронесса, и мы потеряли лучшего воина! Разбойник, приставленный для охранения лошадей, был пьян, как и все прочие, так что я мог надеть узду на белую лошадь и прискакать на ней сюда.
Таков был рассказ Шнейдерлейна. Все, что осталось от него в уме Христины, это образ умирающего мужа, делающего последнее усилие защитить ее, и страшная мысль об этой мучительной агонии.
