– Ваша жена родила ребенка, – сказала она. – Сейчас ему год и три месяца. Вам необходимо забрать его из Шотландии и взять на свое попечение. У мальчика должно быть имя, чтобы он мог занять надлежащее положение в обществе, когда вырастет.
Еще минуту назад казавшийся порядком обескураженным, Доминик Уиндхэм вдруг принялся безудержно хохотать: он наклонил голову, а его плечи заходили ходуном.
– Боже милостивый, спасибо Тебе за дивную ночь! Что ни час, то новость! Все последние годы какие только ужасные вещи мне не приписывали; потом моя невинная жена обсуждала это в гостиных и хихикала вместе со всеми! И после всего этого я узнаю, что у нее был ребенок. Если он родился пятнадцать месяцев назад, она должна была каким-то образом уложить меня к себе в постель... Минуточку, сейчас посчитаем. Так, лето восемьсот четырнадцатого... Да! – Он повернулся к Кэтрионе: лицо его светилось радостью. – Мне очень жаль, мисс Синклер, но я не поеду в Эдинбург. В самом деле, не поеду. Ничего другого не могу вам сказать.
Кэтриона с недоумением посмотрела на него.
– А как же мальчик, сэр? Не можете же вы бросить своего ребенка!
– Не много в этом мире того, чему следует верить, мадам. – Доминик улыбнулся. – Но в одном я-таки уверен твердо. Никакой ребенок Генриетты не может быть моим. Вы не знаете, почему она оставила меня? Разве слухи не дошли до Шотландии?
Кэтриона в испуге опустила глаза и уставилась на его обувь. Видимо, она совершила какой-то промах.
– Намеки были, но...
Блестящие ботинки прошагали с другого конца комнаты и остановились прямо перед ней.
– Намеки? Моя жена оставила меня в нашу брачную ночь, мисс Синклер! Она уехала к своим родителям, а когда выяснилась причина, все общество хохотало по этому поводу.
Кэтриона подняла голову.
– Генриетта ничего мне об этом не рассказывала...
– Еще бы! Ее отец грозил отхлестать меня плетьми за то, что я запятнал честь его целомудренной дочери: я, видите ли, испугал ее моими неестественными притязаниями! Когда он умер, Генриетта решила посвятить себя служению добру и вместе с леди Стэнстед отправилась в Эдинбург – это произошло три года назад, и вот почему я никак не мог быть отцом ее ребенка. Так какого, скажите, лешего я должен беспокоиться о том, что с ним будет дальше?
Кэтриона набрала побольше воздуха в легкие.
– Если вы откажетесь, мальчик останется один в целом свете. Я должна немедленно переехать на новое место, поскольку меня берут гувернанткой в Стерлинг, и не могу взять ребенка с собой. Еще раз говорю вам – таково было последнее желание вашей жены. Вам следует по крайней мере позаботиться о финансовой стороне дела: вы же не хотите, чтобы ребенка Генриетты отдали в приют и учили копать грядки? Я очень прошу вас, майор Уиндхэм, поедемте в Эдинбург, пожалуйста! Если вы откажетесь от малыша, его отец так и останется для всех неизвестным! Я готова сделать что угодно, чтобы спасти ребенка... Даже поеду вместе с вами, если вы этого хотите.
– Поедете? – насмешливо переспросил он, взяв ее за подбородок. Теперь она была вынуждена смотреть ему прямо в глаза. – Каким же образом? На правах женщины легкого поведения, мисс Синклер? Вы рискуете своей репутацией.
– Никоим образом! – Кэтриона все же ухитрилась выдержать его взгляд. – С вами моей добропорядочности ничто не угрожает.
– В самом деле?
Кажется, он собирается проверить ее на прочность? В таком случае у него появляется шанс обнаружить, что она сделана из стали более твердой, чем дамасская.
– Вы же знаете, я испорченный человек, мисс Синклер, – невозмутимо продолжил Доминик. – Покажите-ка мне ваши ноги.
– Что?
– Нижние конечности, мадам, – лодыжки, икры, колени, бедра. Вы только что согласились ехать со мной в качестве моей любовницы, и я желаю знать, что вы мне предлагаете.
Кэтриона почувствовала, что внутри у нее все дрожит; лицо ее покраснело. Он хочет заставить ее поднять юбку и предстать перед ним обнаженной?
– Прекрасно, – сказала она не моргнув глазом. – Ноги? У меня их две, и они вполне успешно переносят меня с места на место. Какую желаете увидеть первой?
– О, я думаю, мы лучше начнем с другого!
Доминик прикоснулся к ее шее. Потом его пальцы двинулись вверх, коснувшись кожи пониже уха, переместились на волосы... Мужские пальцы, сильные и уверенные. Его ласки искушали, вызывая в Кэтрионе вспышки страсти, опаляя кожу, нагнетая огонь в кровь. Дыхание ее сделалось неровным; она стояла словно загипнотизированная, с недоумением глядя на своего совратителя, который тем временем не спеша принялся расстегивать одну за другой пуговицы на ее платье.
– У вас очаровательная кожа, чистая, как белый шелк, и такая тонкая, что жилки просвечивают. Они похожи на крошечных рыбок под водой: как они мечутся и вспыхивают, когда ваше сердце бьется быстрее! И мне, мерзавцу, позволено ими любоваться! Неужто вы делаете это ради несчастного выродка Генриетты? Скажите, ниже шелк еще мягче, а на груди вены такие же нежные?
Кэтриона сглотнула ком в горле и попыталась успокоить тяжелые удары сердца. Она ощущала сладковатый винный запах, вызывавший еще большее желание. Соблазнительный изгиб губ, из которых исходило это опасное дыхание, находился всего в нескольких дюймах от нее. В дерзком порыве она ухватилась за свое расстегнутое платье и стянула его с плеч. Выпуклые округлости ее груди блеснули над вырезом сорочки.
– Вот! Можете смотреть.
Рука Доминика соскользнула по ее шее на край подбородка.
– Царица небесная! – тихо воскликнул он. – Я подозреваю, вы и впрямь настроены...
Она не могла позволить себе отступить.
– Даю вам слово здесь и сейчас, что выполню свое обещание.
– Из гордости и вопреки всему, – добавил Доминик. Его большой палец двигался в медленном, чарующем ритме по коже подбородка. – Что это – шотландская добродетель или шотландский порок? Меня не устраивает такая любовница – исполненная достоинства и презрения ко всему, равнодушная, как мумия. Если я вам в самом деле так уж нужен, вы должны хотя бы притвориться страстной.
Сердце Кэтрионы заколотилось еще сильнее, кровь заклокотала в жилах, превращая решимость в приступ бессильной ярости.
– Если у меня есть чувство собственного достоинства, – сказала она, – то это говорит лишь о том, что мне дорога моя репутация, тогда как ваша собственная для вас ничего не значит!
– Репутация? – Доминик рассмеялся. – Мне действительно нечего терять в этом мире, я испорчен дальше некуда – так почему, черт побери, я должен заботиться о репутации? – Он схватил Кэтриону за руки и поднял с кресла, заставив ее выпрямиться.
Неужели он собирался взять ее силой, прямо здесь, в доме своего брата? Если бы не ребенок, Кэтриона скорее вонзила бы спрятанный под платьем кинжал в твердый живот наглеца, чем позволила ему так обращаться с ней.
– Мисс Синклер, насколько вам дорог этот мальчик, сын Генриетты? Достаточно ли вашей любви к нему, чтобы добровольно поцеловать меня?
Кэтриона посмотрела на изгиб его губ. Его руки все еще крепко держали ее пальцы.
– Я не могу, – сказала она. – Вы слишком высокий.
– Можете, мисс Синклер. – Он отстранился от нее и опустил руки вдоль туловища, демонстрируя смирение, такое же фальшивое, как улыбка льва. – Привстаньте и дотянитесь до моего рта. Снимите с него напряжение своими губами.
Ее кинжал просил, умолял, чтобы его вынули. Она могла заставить исчезнуть эту надменную улыбку еще до того, как лезвие будет очищено от крови, и с радостью – да, с радостью! – отправиться на виселицу. Но там, в Эдинбурге, был ребенок и все, что с ним связано.
Она протянула руки и дотронулась до его одежды. Не говоря ни слова, Доминик сунул ее пальцы под рубашку, к своей обнаженной груди. Под гладкой твердой кожей билось его сердце. Он стоял неподвижно и пристально смотрел на нее сверху вниз потемневшими глазами.
Она дотянулась другой рукой до его шеи – сильной, бугристой от проступающих мышц. Доминик слегка наклонился. Этого было достаточно, чтобы ее пальцы могли коснуться его блестящих волос, более мягких, чем она ожидала, а ее губы оказались в нескольких дюймах от его рта. Чем это может кончиться? Он ее поцелует? Или повалит на кровать, чтобы совершить грубое насилие? Она приоткрыла рот и, когда холод сознания совершаемого бесчестья проник в ее сердце, приготовилась выполнить обещание.
