Уже сидя на полу, я несколько раз перечитала письмо. На ковер одна за другой падали слезы. Мою грудь наполнила сладостная святая теплота, подобная той, которую я испытывала рождественским утром, когда дедушка будил меня словами: «Здесь, кажется, подарок от Санта-Клауса» – и я находила около подушки сверток. Чем больше я перечитывала письмо, тем меньше было шансов, что остановится поток моих слез. В конце концов я уткнулась лицом в письмо и зарыдала.

Итак, кто верит – тот верит.

Но даже я испытывала сомнения. Ведь его нашла Цугуми.

Однако эта прекрасная каллиграфия. Этот почерк. Начало письма – «мое сокровище», которое знали только я и дедушка. Промокшая насквозь Цугуми, ее проницательный взгляд, тон ее голоса. Что еще? С совершенно серьезным лицом она говорила вещи, которые раньше были только предметом ее насмешек. «Я ближе к смерти, чем вы все…» Да, это был хороший розыгрыш.

Финал состоялся уже на следующий день.

Я пошла к Цугуми, чтобы расспросить ее более подробно о письме, но не застала дома. Поднявшись в комнату, я ждала ее там, когда старшая сестра Цугуми Ёко принесла мне чай.

– Цугуми сейчас в больнице, – грустно сказала она.

Ёко была невысокого роста и немного полновата. Она всегда говорила тихо, певуче. Как бы Цугуми ни вела себя с ней, Ёко никогда не сердилась, и только лицо принимало грустное выражение. Цугуми смеялась над ней и говорила: «Это тупица, а не сестра». А я очень любила и уважала Ёко, считая, что она заслуживает называться ангелом, ибо, живя с Цугуми, не утратила способности весело смеяться.

– Цугуми плохо себя чувствует? – с беспокойством спросила я, думая, что во время дождя ей не следовало выходить на улицу.

– Вообще-то нет. В последнее время она ушла с головой в работу, что-то пишет, и температура…

– Она что?! – закричала я и перевела взгляд с растерянной Ёко на полку над столом Цугуми. Там я увидела «Пособие по скорописи», много писчей бумаги, тушь, тушечницу, кисточку и, в довершение всего, письмо дедушки, видимо украденное у меня. Я была скорее потрясена, чем разгневана.

Что заставило ее зайти так далеко? Сколько упорства и усилий надо было проявить Цугуми, которая никогда не умела правильно держать кисточку, чтобы так искусно подделать это письмо! Я никак не могла понять, зачем она это сделала и с какой целью. Комната была залита светом весеннего солнца. Ошеломленная, я повернулась к окну и, глядя на сверкающее море, глубоко задумалась. Ёко только собиралась спросить, в чем дело, как открылась дверь и вошла Цугуми.

Ее лицо было красное от жара, и она шла нетвердой походкой, опираясь на руку тети Масако. Войдя в комнату и увидев выражение моего лица, Цугуми ухмыльнулась:

– Разоблачила?

Из-за гнева и стыда мое лицо мгновенно стало пунцовым. Затем, вскочив на ноги, я неожиданно изо всех сил толкнула Цугуми.

– Ой, Мария! – с изумлением закричала Ёко.

Цугуми с глухим звуком ударилась о раздвижную дверь, свалив ее, потеряла равновесие и упала, стукнувшись о стену.

– Мария, Цугуми сейчас… – начала тетя Масако.

– Замолчите, пожалуйста, – сказала я, задыхаясь от слез, и с ненавистью продолжала смотреть на Цугуми. Я была настолько разгневана, что даже Цугуми не нашлась что сказать, к тому же ее еще никто никогда не сбивал с ног.

– Если у тебя только и есть время для таких дрянных дел, – возмутилась я, бросив изо всех сил «Пособие по скорописи» на ковер, – то умри лучше сейчас.

В этот момент Цугуми поняла, что, если она не ответит мне, я навсегда порву с ней отношения, что я в действительности и собиралась сделать. Оставаясь в том же лежачем положении, она ясным взглядом посмотрела мне прямо в глаза и затем почти шепотом произнесла слова, которые за свою жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не произносила:

– Мария, прости меня.

Тетя Масако, Ёко и прежде всего я были повергнуты в изумление. Все трое, затаив дыхание, не могли вымолвить ни слова. Чтобы Цугуми попросила прощения – это было немыслимо! И мы будто остолбенели в падающих в комнату лучах солнца. Был слышен только далекий шум ветра, который гулял по послеполуденному городу.

– Ха, ха, ха… – Смех Цугуми внезапно разорвал тишину комнаты. – Ты все-таки поверила, Мария! – трясясь от смеха, выпалила она. – А как насчет здравого смысла?! Разве умерший человек может написать письмо? Как это может произойти?

И Цугуми, держась за живот, продолжила смеяться, не сдерживаясь.

Заразившись ее смехом, я улыбнулась и, покраснев, сказала:

– Ну что ж, я признаю себя побежденной.

Затем в присутствии тети Масако и Ёко мы пересказали наш разговор, который состоялся в дождливый вчерашний вечер, и еще раз вдоволь посмеялись.

Так что после этого случая я и Цугуми, хорошо это или плохо, стали действительно близкими подругами.

В начале этой весны мой отец и его прежняя жена получили официальный развод, и отец сообщил, что мы с мамой можем переезжать в Токио. К тому времени я уже сдала вступительные экзамены в Токийский университет, так что мы ожидали одновременно двух звонков: один – от отца, а второй – из университета с сообщением о зачислении. Нечего и говорить о том, что в это время мы обе трепетали от каждого звонка, и Цугуми как раз в эти дни часто звонила мне просто без повода, чтобы только сказать «хэлло» или спросить, нет ли новостей из университета, хотя прекрасно знала, что действует этим мне на нервы. Но так как я и мама все время находились в приподнятом настроении, мы могли реагировать на них достаточно дружелюбно: «А, это ты, Цугуми?» – и тому подобное.

Я и мама были переполнены радостным ожиданием предстоящего переезда в Токио, и это было подобно чувству, которое испытываешь, когда тает зимний снег.

Мама, хотя и с удовольствием работала в гостинице «Ямамотоя», в действительности долгое время только и ждала этого дня. Со стороны не было заметно, что она особенно страдает, своим поведением она сводила к минимуму горечь ожидания, и мне казалось, что ее хорошее настроение поддерживало отца в стремлении создать новую семью и не вызывало желания отказаться от нас. Моя мать не была сильным человеком, но и слабой не выглядела. Я часто слышала, как она жаловалась тете Масако на свою судьбу, но делала это с улыбкой и таким тоном, что ее жалобы звучали не слишком серьезно. Поэтому тетя Масако, не зная, как ей на них реагировать, только кивала, а иногда даже улыбалась.

Однако, как бы хорошо ни относились к маме окружающие, это не меняло ее положения иждивенки-любовницы, у которой не было будущего, и, несомненно, в глубине души, устав от такой неопределенности, она не раз испытывала тревогу, которая была причиной ее слез.

Я подозревала о подобных настроениях мамы и, видимо, поэтому выросла, незаметно миновав тот возраст, которому свойственно бунтарское поведение. И этот приморский городок, в котором мы вдвоем провели столько лет, ожидая отца, научил меня многому.

Приближалась весна, и с каждым днем становилось все теплее. При мысли, что мы отсюда скоро уедем, старые коридоры гостиницы «Ямамотоя», ее горящая вечерами вывеска, притягивающая своим светом тысячи насекомых, окружающие нас горы, видневшиеся за шестами для сушки белья, на которых пауки сплели паутину, – все эти привычные для глаза повседневные картинки стали выглядеть как-то по-другому и оставили более отчетливый след в моей душе.

В последнее время я каждое утро гуляла по берегу в сопровождении соседской собаки породы акита, которой дали не вызывающее особых эмоций имя Пуч. При ясной погоде море казалось особенно красивым, и набегающие волны, переливаясь в лучах восходящего солнца миллионами сверкающих звезд, вызывали своей холодной красотой священное чувство недоступности. Я обычно садилась на край дамбы и любовалась морем, а Пуч радостно бегал по всему берегу, с удовольствием принимая ласки рыбаков.

Не помню точно когда, но к нашим прогулкам присоединилась Цугуми, что для меня было большой радостью. В прошлом, когда Пуч был еще щенком, Цугуми над ним жестоко издевалась, и кончилось это тем, что он неожиданно цапнул ее за руку. Я помню эту сцену, когда Ёко, тетя Масако, мама и я как раз собирались обедать, и едва тетя Масако успела спросить, а где же Цугуми, как та вошла в комнату с окровавленной рукой.