Увы, соли в спичечном коробке у Голгофы оказалось на одно только варево, но немудреный обед из грибов был обеспечен, а дальше, как правильно и оптимистично рассуждали все, будет видно. Пантя заверил, что к вечеру здесь обязательно появятся рыбаки, народ они добрый, и уж соли-то не пожалеют. Так что наши путешественники трудились радостно и споро.
— Эх, Герка, Герка! — вдруг горестно вырвалось у деда Игнатия Савельевича, сколько, видно, он ни пытался сдержаться. — Ведь как бы тебе здесь расчудесно было… — Он с большим трудом подавил очень тяжелый вздох. — Чего он там без меня делает? А?
— Мы поступили абсолютно правильно, — авторитетно и весело заверила эта милая Людмила, принеся к шалашу охапку травы. — Другого выхода не бьшо.
— Но какой же это абсолютно правильный выход, если… — Тётя Ариадна Аркадьевна поморщилась. — Мы здесь почти наслаждаемся, а мальчик… Я уже молчу о несчастном Кошмарчике! Он-то вообще ни в чем не виновен!
— А я почему-то уверена, что всё закончится благополучно, — задумчиво сказала Голгофа. — Кота и рюкзак дылдины родители всё равно привезут обратно Герману. А Герман… придёт. Вот увидите. И я даже знаю, почему он обязательно придёт сюда. Но промолчу, почему.
Над костром булькало варево в котелке, вкусно пахло грибами.
— Ого-го! — раздался голос Панти, и все увидели, что он подплывает к берегу на небольшом плотике, стоя на коленях и орудуя узкой длинной доской. — Пароход я вам достал! С него нырять можно!
Он отдал деду Игнатию Савельевичу смородиновые листья. Девочки решили перед обедом ещё раз искупаться и на плотике поплыли к середине озера.
— Хоть за девочек порадуемся, — совсем нерадостно проговорила тётя Ариадна Аркадьевна. — Рыбы здесь, видимо, много, но я впервые порыбачу без особого удовольствия.
— Пантелей! — позвал дед Игнатий Савельевич. — Запасай дров для костра на ночь! — И когда тот убежал, сказал сумрачно: — Не к лицу вам, уважаемая соседушка, пессимизм. Нельзя детям его демонстрировать. Герка несёт заслуженное наказание. Пусть хоть раз призадумается над своим безобразным поведением. А кот не пропадет. Он у вас закалённый, в жизни опытный.
Девочки на середине озера визжали от восторга, кричали, Пантя в лесу гоготал.
А у Герки дела обстояли несколько иначе. Заснул-то он в тени, а проснулся на самом солнцепеке, весь потный, с тяжелой, раскалённой головой и в отвратительнейшем настроении, да ещё с невероятной жаждой. Руки, ноги, шея и вообще всё тело онемели. Больно было даже пальцами шевелить.
Невероятнейшая жажда, высушившая гортань до того, что и слюны не было, заставила Герку опять на четвереньках добраться до лужицы и напиться. Сейчас вода была теплой, невкусной и почти не принесла облегчения.
Отдышавшись, он поднялся на ноги, постоял, словно для того, чтобы убедиться, что они ещё способны выполнять своё назначение, то есть двигаться, и сделал несколько шагов… Ничего, ничего, не смертельно… Знать бы только, сколько ещё мук осталось до озера!
Увидев блаженно растянувшегося на траве Кошмара, всем своим мерзким видом показывавшего, до чего же он доволен жизнью, Герка еле удержался от желания выместить на нём отвратительнейшее настроение.
Рюкзак показался ещё тяжеленнее, чем был, когда Герка недавно от него освобождался.
Первые шаги получились вялыми, неуверенными, какими-то ненужными, и не столько от бессилия, сколько от того, что Герка не решил пока, куда всё-таки идти, чтобы не погибнуть, — вперёд или обратно. Чего они, интересно, там сейчас делают? Купаются, конечно. Воды пьют сколько только пожелают, да вокруг Панти ахи-охи… Перевоспитывают!.. Перевоспитаешь его… А дед вреднющий… он ещё пожалеет, что единственного внука бросил, на чужого хулигана променял…
А между тем Герка шёл! И — вперёд!
Как ни странно, раздражение прибавило ему сил, и чем злее ругал он их, тем вроде бы легче шагалось. Жалко, что запас злости и раздражения быстро иссяк, зато на смену постепенно пришла торжествующая радость: посмотрим на их физиономии, когда он придёт к ним и так небрежно скажет:
— Что-то устал я немножко.
А этой милой Людмиле он скажет:
— Ну, будете меня ещё ана… лиризровать, комментировать?.. Пойду-ка я лучше поплаваю.
Но и торжествующей радости хватило ненадолго, а вот тяжеленнейшая ноша за плечами стала вроде бы чуть-чуть привычной. Герка словно впервые сообразил, что ведь он несёт им пищу! Вот почему он до сих пор идёт! Спасать их от голода!
И сердце его наполнилось и тут же переполнилось гордостью. Герка если не зашагал чуть-чуть быстрее, то испытал такое желание. Гордости, однако, тоже хватило ненадолго, как до этого злости, раздражения и торжествующей радости. Рюкзак снова потяжелел, но теперь груз ощущался как нечто необходимое.
К тому же Герка неожиданно, сразу, вдруг здорово захотел есть, да не просто здорово есть захотел, а вообразил, что, если сейчас же ему не насытиться, потеря сознания ему обеспечена.
Но пока он сознания ещё не потерял, сумел сообразить, что снова снимать тяжеленнейший рюкзак, развязывать его, есть один только хлеб всухомятку, снова завязывать рюкзак, опять надевать его — обойдется дороже, чем попробовать продолжать путь.
Ко всему привыкает человек, уважаемые читатели. Через некоторое время Герка был убеждён, что с тяжелейшим рюкзаком за плечами, по пыльной дороге, под палящим солнцем, голодный и изнывающий от жажды, он плетется давным-давно, уже не первый день, и не особенно беспокоился о том, сколько ещё дней ему плестись…
Умыкался и Кошмар. Он перестал ловить бабочек, долгое время нетерпеливо и требовательно мяргал, потом ещё дольше издавал злые и утробные звуки непонятного значения, а теперь вот беззвучно тащился сзади.
У Герки ноги в коленках ныли, а плечи совсем онемели, шея болела, но зато всем своим существом он чувствовал, что совершает нечто для себя очень важное, может быть, самое важное за всю свою жизнь.
Дорога сузилась, деревья подступали почти к самым обочинам, образовав полутёмный прохладный коридор. Идти по нему было приятно и страшновато, сначала более приятно, а потом всё страшноватее — просвета впереди не виделось.
Страх придал сил, прохлада освежила, и Герка шагал чуть побыстрее, почти забыв об усталости, боли, голоде и жажде. Как ему хотелось оказаться на берегу озера! Он представил себе, даже чуть затаив дыхание, картину: из прохладной воды выходит эта милая Людмила, смотрит на него большими чёрными глазами и шепчет: — Ах, Герман, Герман…
Кошмару, видимо, тоже не очень нравился лесной полутёмный коридор, и кот теперь вяло вышагивал впереди Герки.
Воздух здесь был прохладный, а жажда всё-таки мучила, как ни глубоко вдыхал сыроватый воздух мальчишка.
Занятый самим собой, он не замечал, что Кошмар всё чаще и чаще ложился на землю, бессильно вытянув лапы. Однажды мальчишка чуть было даже не споткнулся о кота, машинально перешагнул через него и продолжал шагать дальше, не слыша за спиной тихого, жалобного, обиженного мяуканья.
То ли Кошмар, оголодав, действительно выбился из сил, то ли элементарно закапризничал, сразу определить было невозможно. Ясным оставалось одно: он усложнил и без того достаточно тяжелое положение Герки.
Мальчишка обнаружил исчезновение кота, отойдя от него метров сто. Сначала Герка просто подождал, нисколько не волнуясь, потом, обеспокоившись, начал звать Кошмара и ласково, и сердито, и нежно, и грозно. Наконец испугался и растерялся.
Пришлось снять рюкзак и топать обратно. Правда, добра без худа не бывает: Герка отыскал чистую, с травянистым дном, лужицу и вдоволь напился.
Что же стряслось с Кошмаром? Притворяться и убедительно притворяться он всегда умел, и Герка, конечно, знал об этом. Но тут, увидев кота, валявшегося на дороге, с широко раскрытой пастью, высунутым языком, закрытыми глазами, часто вздымавшимся животом, Герка просто-напросто струсил. Если, подходя к Кошмару, он и не собирался с ним нянчиться, то, увидев его, валявшегося на дороге, желал только одного: лишь бы кот не помер! Он бережно взял его на руки, тот хрипло и еле-еле слышно мяукнул, и Герка в полной растерянности побрел обратно, то есть вперёд, дошёл до рюкзака, опустил кота на землю, сам сел рядом и задумался. Конечно, ему и в голову не взбрело бросить Кошмара, хотя и ненавидел его всеми силами души и, честно говоря, даже не особенно жалел.
