— Не… не… ничего.

— Врёшь, вижу. Герман?

— Ну… ничего… я и слова не сказал.

— Значит, Пантя что-то говорил? Вернее, пищал?

Голгофа умоляюще попросила:

— Не надо портить такой чудесный вечер. Тем более, что завтра в многодневный поход… Взгляните лучше на небо! Ведь невозможно, например, представить, что звёзды способны ссориться… А тишина-то какая… послушайте… Нет, нет, теперь я буду жить иначе. Раньше я никуда не стремилась. Вернее, просто ждала, когда подрасту, чтобы убежать от домашней скуки. А в скуке, оказывается, была виновата и я… Завтра мы будем на Диком озере!

— Завтра на Диком озере, — чеканным голосом произнесла эта милая Людмила, — будем мы с тобой, Голочка, и Пантя. Мы будем там в любом случае. Несмотря ни на что и ни на кого. Ведь некоторые, — последнее слово она выговорила откровенно язвительно, — могут и не дать возможности кое-кому пойти с нами.

— До-о-о-ождик! — Герка протянул вперёд ладони и торжественно повторил: — Дождик, дождик!

— Откуда он взялся? — удивилась эта милая Людмила. — Ведь ни тучечки не было. Заливай костёр, Пантя! — И когда он ушёл с ведром к реке, спросила: — Герман, чего он сказал тебе без нас?

— Да ничего… ничего особенного, — упавшим голосом пробормотал Герка. — Чего он мне сказать может?

— Тогда иди-ка спать, Герман. Дождь, видимо, скоро польёт по-настоящему. Выспись хорошенько.

Герка уходил злым, но уже у дома его охватила растерянность: ведь эта милая Людмила выгнала его! А тот остался с ними!.. Что же получается?.. Герка опустился на крыльцо, словно собирался долго размышлять, но тут же вскочил. Ну, почему он у них всегда в чем-нибудь виноват? Не сказал об угрозах Панти, значит, струсил. Сказал бы о Пантиных угрозах, значит, тоже струсил — пожаловался!.. На них не угодишь! Ладно, ладно… Если оставили его одного, то он один и будет действовать! Идите, идите, идите в поход со своим хулиганом!.. А он, Герка, который вам не нужен, которого вы и за человека не считаете, докажет вам, кто тут главный! От кого ваш поход зависит!

Дождь как-то враз стремительно расшумелся, полил, полил, будто пошло одновременно два дождя…

Со смехом и повизгиваниями девочки вбежали во двор, не заметив, конечно, Герки, залезли на сеновал. За ними неторопливо, не обращая внимания на ливень, будто нехотя, с узлом в руке прошёл Пантя и тоже забрался на сеновал.

Ну, завтра они получат! Герка хотел разозлиться, рассвирепеть хотел, но в носу у него защипало от слез обиды, горькой и острой. Пусть Голгофа без Панти шагу ступить не может, пусть Пантя готов из-за неё человеку руки и уши оторвать, нос выдернуть готов, оба они длиннющие, оба ненормальные. Одна из дому сбежала, другого из дому выгнали… Но эта… эта… эта-то будто бы милая Людмила! Она-то чего в нём обнаружила? Почему, она его, Герку-то, гонит?! Ведь совсем недавно, пока тут длиннющих-то не было, она же к нему иначе относилась! Анализировать его хотела, комментировать, перевоспитывать…

Ещё ни разу в жизни не испытывал Герка такой наинесправедливейшей обиды, такого наиоскорбительнейшего унижения, такого издевательства…

А этот вреднющий дед? Чем он лучше их? Льёт проливной дождь, ночь, а он даже не поинтересуется, где его единственный внук! Какое возмутительное безобразие! Дождь лил и лил…

Промёрз уже Герка, но стоял на крыльце, дрожа от озноба и доносившегося с сеновала смеха… Выйдет дед внука единственного когда-нибудь искать или нет?.. И Герка решил вымокнуть, простудиться так, чтобы схватить самое разностороннее воспаление лёгких, ангинище какое-нибудь страшенное, чтобы дед виноват был перед ним и уже ни разика бы не осмелился ослушаться внука! Он встал под проливной, довольно холодный дождь, сразу промок насквозь и только тут заметил нечто невообразимое, потрясающе ужасное, отчего сердце резанула боль, а голова мгновенно закружилась: все окна в доме были темны!

А на сеновале хохотали…

А на сеновале сейчас, когда Герка очень серьёзно страдал, было весело.

Весело — значит вовсе не обязательно, что кто-то хохочет, кто-то прыгает, кто-то рожицы строит, кто-то кричит от радости или даже глупеет от счастья и поёт.

У нашей троицы весело было на душе. Голгофа впервые в жизни наслаждалась, слушая, как по крыше стучит дождь. В наше время — это редчайшее наслаждение. Кто вот из вас, уважаемые читатели, слушал стук дождя по крыше над головой? Впечатление такое, как будто дождь разговаривает с тобой, и оказывается, ему есть о чем рассказать — и о грустном, и о смешном, о тревожном и непонятном… Дождь может быть и добрым, и злым, и задумчивым, и грозным, и просто недовольным чем-то, и виноватым… Жаль, что в городе, да и в деревне не в каждой избе можно послушать, как стучит по крыше дождь…

Сегодня у дождя было весёлое настроение, даже чуть-чуть шаловливое, и оно передалось нашей троице.

Но Пантя вскоре уснул, с головой зарывшись в сено, а девочки разговаривали и разговаривали, забыв, что давно наступила ночь, а завтра предстоит длинная трудная дорога.

— Тебе не кажется, что Герман влюбился в тебя? — вдруг спросила Голгофа, и эта милая Людмила отозвалась довольно равнодушно и вполне искренне:

— Он до неприличия избалован. Просто капризен. Девчонка без косичек. Эгоист страшный. Я, конечно, приложу все силы, чтобы его хотя бы немножечко перевоспитать.

— Ты приложи не силы, а обаяние.

— Что он в этом понимает?

— А ты постарайся, чтобы понял. У тебя должно получиться.

— Пока не испытываю желания. И если он не пойдёт в поход, он мне будет совершенно неинтересен. Куда важнее помочь Панте. Кстати, Голочка, давай звать его по имени — Пантелей. Ведь Пантя — прозвище!

— Бедный мальчик… — Голгофа не удержалась от печального вздоха. — Мене… тебе… Нелепый, некрасивый… И действительно самый настоящий хулиган. Но из-за его хулиганства я получила возможность пожить здесь! И у Германа он деньги отобрал… три рубли… чтобы купить нам с ним продукты! Он и у меня деньги отбирал! Пряников для нас купил!

— Тише, тише… — прошептала эта милая Людмила. — Слушай…

Дождь утихал… Вот и совсем затих, но с крыши срывались капли и с непередаваемой красотой звука разбивались о лопухи.

Капли стучали, сту-ча-ли, стууу-ча-ли по лопухам. Мне это, уважаемые читатели, всегда казалось своеобразной музыкой, ведь при желании можно даже уловить незамысловатую мелодию…

Девочки сидели у окна без стекла, и в него как бы втягивался или вплывал поток воздуха необыкновенной свежести.

— Вот тебе и озон, — прошептала Голгофа. — До чего же прекрасно… Зимой буду вспоминать…

А капли гулко стучали и стучали по лопухам, и у каждой получался свой звук, а из всех звуков и получалась музыка…

А на небе вдруг засверкали звёзды…

Пантя так громко и радостно захрапел, что девочки расхохотались, неожиданно порывисто обнялись, сразу устали от охватившего их чувства беспредельной радости, посидели ещё немного, поцеловались и — заснули…

Утро после обильного ночного дождя, когда солнце, едва оторвавшись от горизонта, было уже теплым, такое утро — как подарок всему живому. Ты почти чувствуешь, что травы радостны, почти веселы, огурцы и кабачки изо всех сил торопятся расти…

Девочки проснулись одновременно, поздравили друг друга с чудесным, прямо-таки волшебным утром и, не сговариваясь, взяли полотенца и побежали на реку. Вода после ночного дождя и сейчас была нехолодной, и подруги (а не подружки, ибо их дружба была уже взрослой) плавали до тех пор, пока Голгофа громко не чихнула три раза подряд.

— Прекратить купание! — скомандовала эта милая Людмила, и, когда они вылезли на берег и стали растираться полотенцами, она долго и внимательно разглядывала Голгофу и спросила: — А для чего ты волосы красишь, да ещё в такой дикий цвет?

— Я!! Крашу!!! — возмутилась Голгофа. — Мама!!!!! Понимаешь, у меня какой-то бесцветный цвет волос. Вот мама и делает меня то рыжей, то белой, то чёрной, то и не поймёшь, какой. Хотела вот сделать меня перламутровой, а я получилась голубой.