— Больше для тебя я у деда денег воровать не буду. Вот увидишь. Что хочешь со мной делай, а… а денег…

— Давай, давай два рубли! — торопил обрадованный Пантя. — Воровать не надо… Дед тебе… тебя любит. Попросишь. Даст. Давай, давай два рубли!

Герка замер, широко расставив ноги, словно ожидая удара, сжав потные кулаки, в одном из которых была трёшка, говорил неуверенно:

— Больше ни разу денег тебе приносить я не буду. Вот увидишь. Не могу больше воровать и просить. Можешь делать со мной что хочешь. Хоть убей… — Герка чуть не всхлипнул.

— Да гони ты, гони два рубли! — пропищал Пантя. — Потом видно будет!

И хотя Герка в прямом смысле этого слова дрожал от страха, он бросил смятую трёшку, влажную от пота, Панте под ноги.

Нисколько не удивившись, тот быстро нагнулся, схватил трёшку и не успел распрямиться, как Герка в слепом отчаянии изо всех сил толкнул его обеими руками.

Пантя опрокинулся, высоко задрав длиннющие ноги, а Герка бросился бежать из огорода, радостный и напуганный, взбудораженный и ошеломленный. Ему долго пришлось лежать во дворе на траве в тени, чтобы успокоилось чрезмерно колотившееся сердце, чтобы он мог более или менее отчетливо вспомнить случившееся.

Не подумайте, уважаемые читатели, что Герка вот сейчас, сразу, вдруг стал бесстрашным, и больше уже никогда не затрясется от ужаса, увидев Пантю… что больше никогда не украдет или не попросит для него деньги. И всё-таки сегодня Герка совершил своеобразный подвиг, хотя бы на несколько секунд поборол столь привычный для него страх.

И уже через некоторое время радость и гордость покинули его, ибо деньги-то всё равно были украдены и отданы злостному хулигану, да ещё на рубль больше, чем он вымогал… Противно было ещё и то, что дед не заметит пропажи, а у Герки может не хватить мужества признаться… Дед, конечно, не трёшки пожалеет и не Пантю за его хулиганскую выходку бранить станет. Нет, нет, он его, внука единственного, даже трусом не назовет, а почему-то поросёнком бесхвостым, например.

Прошлым летом Герка с ребятами отвязали у одной старушки козу, рогатая убежала, её еле-еле нашли только на другой день. Всем ребятам от родителей здорово, но по-нормальному досталось. А дед Игнатий Савельевич целую неделю вздыхал часто, очень глубоко, громко и, взглянув на внука, сокрушенно повторял: «Ах ты, поросёнок бесхвостый! — снова взглядывал на внука и вроде бы отдавал команду: — Поросёнок бесхвостый, вот ты кто!»

Вспомнив об этом случае, Герка едва не хрюкнул от возмущения неизвестно кем, скорее всего собой и Пантей.

— Поросёнок так поросёнок, — горестно прошептал он, — без хвоста так без хвоста… Отправил бы меня лучше в областной краеведческий музей экспонатом. Лучше уж со скелетом мамонта… чем тут с Пантей… Скелет хоть деньги отбирать не будет…

— Его везде ищут, — услышал он чуть рассерженный, но и обрадованный голос, — а он на травке нежится.

Герка сел, эта милая Людмила устроилась рядом, встав на колени, и начала торопливо рассказывать:

— Есть подозрения, что машину грубейшего эскулапа изуродовал Пантя. Только никто не может догадаться, зачем он совершил не просто злостный хулиганский поступок, а самое настоящее уголовное преступление. Правда, нет и полной уверенности, что виноват именно он, но подозрения не лишены оснований.

— Мне до вашего Панти дела нет! — огрызнулся Герка. — Я бы его давно в зоопарк сдал, да зверей жалко! Он их всех…

— Вот бы и жили вы с ним по соседству! — вдруг рассердилась эта милая Людмила. — Пантя в зоопарке, а ты в музее!.. Ну ладно, ладно, ни к чему ссориться. Дел много. Врач-эскулап пока совсем не вспоминает о дочери. Но мы-то не имеем права бросить её на произвол судьбы. Надо что-то делать!.. А что с тобой, Герман? Случилось что?.. Молчишь, — с укором продолжала она. — Ну и молчи. А мы пойдём искать Голгофу. Папа её звонил домой, там она не появлялась. Значит, она где-то здесь… Пойдешь с нами?

— Интересно получается, — как можно более ехидно проговорил Герка. — Родной эскулап о доченьке не беспокоится, а я должен её искать. Ушла она сама. Никому ни слова не сказала. Даже тебе. Значит, ни в ком и ни в чем она не нуждается. Может, она специально от всех прячется. В том числе и от тебя.

— Между прочим, мы с тобой вместе помогли ей убежать из дому. Значит, мы должны не гадать о её судьбе, а выяснить…

— Ну, а она от нас с тобой убежала. Чего тут выяснять? Значит, мы ей не нужны. Она от нас бегает, а мы её ищи?

Эта милая Людмила вскочила, побежала к калитке, на полдороге остановилась, обернулась и резко сказала:

— Ты просто на редкость чёрствый человек! И законченный эгоист!

И до того Герке стало обидно, и до того он разозлился, и до того ему стало всё равно, что он, продолжая сидеть, насмешливо и грустно проговорил:

— Я, к твоему сведению, ещё и поросёнок бесхвостый.

— Вполне может быть. — И эта милая Людмила ушла. «Все они, все против меня! — Герка погрозил ей вслед кулаком, но кулак сразу непроизвольно разжался, и получилось, что Герка как бы ручкой помахал на прощанье. — Тебе только бы командовать… Вот и командовала бы, например… Пантей! — Он вдруг вскочил, словно уколотый внезапной мыслью. — Как она сказала?.. Сказала она как? — суматошно пронеслось в его голове. — Пантя четыре колеса изрезал? Такой вам и четырёх человек спокойненько изрезать может! Почему в милицию об этом до сих пор не сообщили? Его сразу за такие делишки куда следует отправят! И не видать ему больше моих денег и моих мучений!»

Охваченный несусветным торжеством, Герка с приглушенными восторженными криками запрыгал по двору. Сейчас же, немедленно надо мчаться в милицию, и сразу станет ясно, кто тут поросёнок бесхвостый!

Острое, сладкое желание мести томило Герку, наполняло всё его существо ещё более острым, ещё более сладким желанием продлить удовольствие, насладиться предвкушением справедливой мести… Нет, нет, он не сейчас, не немедленно, не сразу помчится в милицию, а ещё посмотрит на эту командиршу… комментаторшу… информаторшу… анализаторшу… Пусть она ещё немножечко покомандует, покомментирует, поинформирует, поанализирует… А потом пусть ей станет известно, кто тут настоящий человек, а кто только безобразия творить может!

Пантя в это самое время бежал через поле к лесу, где в шалашике ждала его та, ради которой он, как ему думалось, сделал сегодня столько замечательных дел! Он представил её радость, когда сообщит ей новости, издал торжествующее пищание и побежал быстрее.

Ни в шалашике, ни около него Голгофы не было. Пантя, скажем прямо, в панике побегал вокруг, попищал, вернулся к шалашику, шлепнулся на землю и пока просто ничего не мог сообразить, кроме того, что жить ему не хочется. И он даже не удивился такому неожиданному, но совершенно определенному желанию. Ему сейчас ничего не надо было, даже самого себя, как это ни странно звучит. Он уныло думал, зачем он здесь, чего ему тут делать. И здесь ему делать нечего, и идти ему некуда и незачем. Никому он не нужен, да и ему никого не нужно, кроме той, которой здесь нет. Мелькнула надежда, что его охватит привычное чувство — злость, он ждал её, и напрасно. Злости не было. Ничего не было. Вроде бы и его самого не было.

Блуждающий взгляд Панти упал на длиннющие вытянутые ноги, и непонятно подумалось: а зачем они ему? Идти-то ведь некуда. И длиннющим ручищам делать нечего.

Она ушла.

Ушла она от него.

От него ушла она.

А он шёл только к ней.

Почему же так случилось, почему же так могло случиться, над этим Пантя не размышлял. Причины ему были всё равно недоступны и не интересовали его.

Она ушла.

Ушла она от него.

От него ушла она.

А он шёл только к ней.

— Мене… тебе… — прошептал он неожиданно глуховатым, не писклявым голосом. — Меня… тебя…

Панте отчаянно захотелось, чтобы он захотел поесть пряников. Нет, ничего он не хотел, ничего ему не надо было. Впервые он подумал, и довольно отчетливо, что злился он на всех потому, что другого выхода у него не было. Если бы он не злобствовал, никто бы его не замечал.