— Мне твои чик-чириканья ни к чему! — оборвал отец и врач П.И. Ратов. — Ни одного дельного слова так и не сказал, старикан!

— Сейчас скажу! — радостно пообещал дед Игнатий Савельевич. — С какой целью преступник нанёс вашей частной машине такие серьёзнейшие, дорогостоящие повреждения?

— Откуда мне знать?!

— А я вот догадываюсь.

— Ну! Ну! Ну! — Отец и врач П.И. Ратов трижды подпрыгнул от нетерпения, хотел ещё прыгнуть, но дед Игнатий Савельевич важным тоном остановил его:

— Попрошу мне не мешать. Я догадываюсь… — Он медленно достал кисет, ещё медленнее и очень долго искал по карманам аккуратно сложенную квадратиками бумагу, неторопливо оторвал листочек, старательно согнул его, осторожно развязал кисет, насыпал в бумажку табак, свернул цигарку, завязал кисет…

— Ну-у-у-у… — в величайшем нетерпении и в таком же изнеможении простонал отец и врач П.И. Ратов.

Дед Игнатий Савельевич бросил на него сверхукоризненный и даже подчеркнуто возмущённый взгляд, по всем карманам медленно и долго поискал спички, закурил и лишь тогда ответил вконец измученному ожиданием собеседнику:

— Колёса вам повредил человек, который лично вас, а не машину ненавидит. Вот и соображайте, кто в нашем посёлке может испытывать к вам такую невообразимую ненависть? Именно, повторяю, к вам!

Настало время, уважаемые читатели, объяснить вам поведение деда Игнатия Савельевича. Дело в том, что из своего двора через забор он, как говорится, краем глаза видел у машины «Жигули» цыплячьего цвета злостного хулигана Пантелеймона Зыкина по прозвищу Пантя и сейчас выигрывал время, чтобы выяснить по возможности самым точным образом, способен ли тот пойти на столь серьёзное и столь же загадочное преступление… А если и способен, то с какой целью? Ведь раньше серьёзные повреждения он наносил только мухам!

Вообще-то дед Игнатий Савельевич знал, что любой хулиган на любое безобразие способен лишь потому, что он хулиган и не безобразничать не может. Но в данном случае надо было крепко подумать, прежде чем взять на себя право обвинять Пантю. Что-то удерживало деда Игнатия Савельевича от самого естественного на первый взгляд решения — заявить на Пантю в милицию. Так, мол, и так, толком ничего не видел, но вот подозрения имеются, а вы уж, будьте настолько любезны, разберитесь…

Но знал он и то, что грубостью своей отец и врач П.И. Ратов довел его внука до мелкого, но всё-таки хулиганского поступка. Вспомните, уважаемые читатели, историю с зелёной шляпой за четырнадцать рублей тридцать копеек!

А почему бы тогда не предположить, что кого-то когда-то где-то отец и врач П.И. Ратов мог вынудить совершить серьёзное преступление? Например, Пантю?

Это не значит, что дед Игнатий Савельевич собирался прощать или даже поощрять поведение Панти. Нет, нет, ему просто требовалось время, чтобы разобраться в своих подозрениях и предположениях и лишь тогда принять твёрдое решение.

Сейчас мы с вами, уважаемые читатели, имеем возможность взглянуть, чем же занимаются в это время Голгофа с Пантей.

Они сейчас ели пряники и запивали их речной водой. Сырой, конечно. Если бы узнал про такое страшное дело отец и врач П.И. Ратов, то скорее бы простил преступнику приведение в негодное состояние колёс, чем угощение его дочери сырой водой, да ещё из речки!

Голгофа с Пантей ели пряники, запивали их водой из банки и хохотали.

Хохотали они по нескольким причинам, а иногда и беспричинно — просто так хохоталось. Пантя был безмерно доволен, даже горд своим поведением, до того доволен и горд, важен даже, что ему хотелось прекратить хохотание и сказать: «Здорово я твоего папашу припечатал!»

Устав хохотать, Голгофа спросила:

— А что дальше делать будем?

— Прятаться. И тебе, и мене ищут.

— Слушай! — чуть рассердилась Голгофа. — Давай учиться говорить по-человечески! Не МЕНЕ, а МЕ-НЯ! ТЕ-БЯ ищут! Ну-ка, повтори.

Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:

— Тебя тоже твой отец ищет?

— Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.

— А он разве уже приехал?! — Голгофа в испуге вскочила на ноги. — Ты его видел?

Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.

— Отца — не… Машину — ага!

— Где?

— У Герки.

— Не слышал, о чем они говорили?

— Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.

— Уши, а не ухи! — Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: — Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.

Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:

— Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…

— Смешной какой! — ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. — Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…

— Вот! Вот! Вот! — Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. — Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!

— Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?

— Я и котелок достану! — с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. — Я грибы варить умею! Ух, скусно!

Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:

— Вкусно, ты хотел сказать.

— Ага, ага, здорово… свкусно! — Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. — Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… — упавшим, безнадежным голосом закончил он.

— Это же называется похо-о-о-од! — вдруг зарыдала Голгофа. — Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! — Она внезапно оборвала рыдания. — А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…

У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.

Голгофа пожалела его и стала утешать:

— Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.

Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.

А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.

Он не хотел, не мог, не мыслил расстаться с этой длинноногой девчонкой! Вот его и РАЗРЫВАЛО от желания сделать для неё что-то такое, чтобы она была с ним, чтобы не отдавать её никому, а сейчас же, немедленно уйти с ней в поход на Дикое озеро. Он бы насобирал ей много-много-много ягод, сварил бы ей в котелке грибов, катал бы её на плотике и любовался бы, как она плавает, и слушал бы, как она хохочет… И никто бы ни за что бы никогда бы не нашёл их!

— Давай принимать решение, — твёрдо сказала Голгофа, тряхнув голубыми волосами. — Я что-то запуталась. И помочь мене… — Она удивленно замолчала, расхохоталась. — И помочь мне можешь только ты. Иди узнай, что там происходит. После этого и решим, что нам с тобой делать.