Тётя же Ариадна Аркадьевна решила, что ему худо со вчерашнего, что он, по крайней мере, медленно умирает. Борясь со страхом и головокружением, она залезла на крышу по лестнице и тут неосторожным движением толкнула её.
Лестница упала, но тётя Ариадна Аркадьевна сначала не заметила этого, торопясь к своему якобы умирающему любимцу-проходимцу. Едва она добралась до него, как негодяй встал и передвинулся подальше от неё. И так несколько раз. Хулиган явно издевался над своей благодетельницей, чтобы в дальнейшем она слушалась его ещё послушнее. А она, бедная, думала, что ему стыдно за вчерашнее, что он, несчастный, опасается наказания, а когда распоясавшийся безобразник предостерегающе зарычал на неё, тётя Ариадна Аркадьевна едва не лишилась чувств. Она решила, что у Кошмарика из-за вчерашних переживаний нарушилась психика и он не понимает, что он делает, и может вообще повредить себе, например, разбиться!
Посему тётя Ариадна Аркадьевна как-то машинально, не придавая этому значения, отметила, что из калитки соседнего дома вышла Голгофа и направилась по улице в сторону окраины посёлка. Когда через некоторое время тётя Ариадна Аркадьевна скользнула рассеянным взглядом по дороге за посёлком, то увидела, что Голгофа идёт по полю к лесу с каким-то человеком… Но ей было не до Голгофы!
И вот сейчас, умиротворенная, успокоившаяся, держа на руках своего здорового и здоровенного Кошмара, она благодарила его спасителей. (Будто бы его, хулигана, надо было от чего-то спасать! Спасали-то её, а не его!)
Зато они, спасители, не испытывали ни спокойствия, ни тем более умиротворения, и эта милая Людмила сказала озабоченно, даже тревожно:
— Мы потеряли Голгофу. Вчера она захотела спать на сеновале, а рано утром её там не оказалось. Вы, тётечка, говорили мне там, на крыше, что она ушла…
Тут они услышали громкие, резкие, требовательные автомобильные гудки. Все сразу поняли всё, а тётя Ариадна Аркадьевна сказала:
— Вполне вероятно, что я видела именно её… но я была в таком состоянии, что не могу категорически утверждать… А вот как вы намерены объясняться с её отцом? Как вы ему объясните отсутствие, вернее, пропажу его дочери?
Гудки становились громче и громче, резче и резче, требовательнее и требовательнее, в них проскальзывали нетерпеливые и даже угрожающие нотки.
— Ничего мы объяснять не намерены, — невинным тоном ответил дед Игнатий Савельевич. — Мы знать ничего не знаем. Пусть ищет.
— Пусть ищет, — с укором повторила тётя Ариадна Аркадьевна. — Вам не кажется странным, нелепым, противоестественным, наконец, что по вашей вине отцу приходится искать дочь?
— Странно, нелепо, противоестественно, тётечка, — проговорила эта милая Людмила, — что дочь сбежала от отца. Правда, ненадолго сбежала. Всего на несколько дней. Чтобы хоть несколько дней пожить нормальной жизнью.
— Вы, вы, вы втянули девочку…
— А! — сердито воскликнул дед Игнатий Савельевич. — Риадна Аркадьевна! Рассудит нас будущее! А я твёрдо верю в наше светлое будущее! Я верю даже в то, уважаемая соседушка, что мы с вами вскоре найдём общий язык, то есть станем единомышленниками, то есть не станем ссориться! Идёмте! Главное, ребята, сердцем не стареть!
Они вышли на улицу. «Жигули» цыплячьего цвета стояли у соседнего дома. Отец и врач П.И. Ратов толкал калитку обеими руками, бил по ней кулаками, пинал её и зло приговаривал:
— Ну, я вам… ну, вы у меня… вы у меня ещё… Кончайте валять дурака! — крикнул он. — Открывайте!
— Доброе утречко, — приветствовал его, подойдя, дед Игнатий Савельевич. — Как доехали? Как самочувствие? Как…
— Где Голгофа? Где моя дочь, спрашиваю! Учтите, что я обо всём уже заявил в милицию! И если я сейчас же, немедленно не увижу Голочку, вам несдобровать! Вас призовут к порядку!
— Собственно, а на каком основании вы кричите на нас? — с достоинством и возмущением спросила эта милая Людмила. — Мы даём вам честное слово, что понятия не имеем, где ваша дочь.
— С тобой, мерзкая девчонка, я разговаривать не собираюсь! — сквозь зубы процедил отец и врач П.И. Ратов. — Хотя я и осведомлён, что ты, именно ты, хулиганка и наверняка двоечница, сбила мою девочку с истинного пути…
Тут вперёд вышла тётя Ариадна Аркадьевна и презрительнейшим тоном заговорила:
— Гражданин! Не имею чести знать вашего имени и не испытываю необходимости знать! По-человечески сочувствуя вашему горю, я тем не менее требую, чтобы вы разговаривали с нами не только вежливо, но и у-ва-жи-тель-но! Мне начинает казаться, что от такого, простите, отца…
— Хорошо, — почти прошипел со свистом отец и врач П.И. Ратов. — Я постараюсь разговаривать с вами вежливо, хотя вы и не достойны ничего подобного. И ни о каком уважении к вам и речи быть не может! Учтите, что я вызову со-бак! Специальной породы и специально обученных! Они-то и обнаружат следы моей дочери, которые вы от меня скрываете!.. А сейчас прошу предоставить мне возможность осмотреть все ваши помещения. И не вздумайте чинить мне препятствия! Тут же появятся со-ба-ки!
— Осмотреть все помещения? — ехидно переспросил дед Игнатий Савельевич. — Сделайте одолжение. Будем очень рады. Особое внимание не забудьте обратить на одно помещение в огороде. Летнего пользования.
— В мой дом я вас не пущу! — отрезала тётя Ариадна Аркадьевна. — Тем более, что туда Голгофа даже и не заходила. Людмила, идём отсюда. У меня к тебе серьёзный разговор.
Когда они ушли, а отец и врач П.И. Ратов опять намеревался закричать, дед Игнатий Савельевич угрюмо произнёс:
— Мы ведь и сами Голгофу-то вашу потеряли.
— То есть как?!
— То есть так. Проснулись утром, а её нету. Нигде. Ни в одном помещении.
— В высшей степени подозрительно… — Отец и врач П.И. Ратов первые слова выкрикнул, а последнее почти прошептал. — Может, дед, ты не знаешь, где Голгофа, а сынок твой…
— Точнее, внук. Он всё ещё спит. И ничего ещё знать не может. Никто из нас понятия не имеет, куда она делась.
— И всё-таки осмотрим помещения. У меня нет никаких оснований доверять вам.
Когда за ними закрылась калитка, из-за машины появился Пантя. Как он здесь оказался, никто и не заметил.
Вид у него был крайне озабоченный и довольно напуганно-подозрительный. Пантя медленно обошёл вокруг «Жигулей» цыплячьего цвета, оглянулся по сторонам и присел у правого заднего колёса на корточки, ещё раз оглянулся по сторонам…
И пока отец и врач П.И. Ратов осматривал все помещения во дворе и огороде, Пантя возился около машины…
А в домике тёти Ариадны Аркадьевны была такая тишина, словно там никого не было. Нет, там были и хозяйка, и эта милая Людмила, но они молчали. Я бы назвал такое молчание, уважаемые читатели, громким.
Тётечка и племянница (обе уже дорогие друг для друга) сидели неподвижно, отвернувшись друг от друга. Выражение лиц у обеих было обрёченное, словно они намеревались совершить что-то крайне нежелательное для них, но необходимое.
Первой не выдержала тётя Ариадна Аркадьевна, заговорила тоскливым голосом, каким обыкновенно говорят перед долгой разлукой:
— Можешь думать обо мне что угодно, считать меня кем те-бе удобно…
— У-годно или у-добно?
— Как хочешь. Но, понимаешь, я не умею, не могу, я не способна лгать. Даже если бы я и захотела соврать, рот у меня всё равно не раскрылся бы, а если бы и раскрылся против моей воли, прозвучала бы из него только правда.
— Ах, тётечка… — устало и беспомощно прошептала эта милая Людмила, сжав кулачки, потому что ей хотелось не шептать, а кричать, да ещё как кричать: возмущённо-возмущённо, громко-громко. — Ведь вас никто и не просит лгать.
— Зато ты желаешь, чтобы я промолчала. А это хуже лжи — молчание.
— Я ничего от вас не хочу. Я ничего от вас не прошу. Отец её — грубый и жестокий человек. Хотя и врач. Голгофе необходим многодневный поход. Она ни разу в жизни не сидела у костра под звёздным небом! Она ни разу в жизни не видела живого кузнечика и божьей коровки! — Эта милая Людмила резко вскочила. — И не пойдёт она в поход из-за вашего любимчика-проходимчика!
