Но пусть Пантя был бы сильнее его даже в шестнадцать или даже семнадцать с половиной раз, на душе у Герки всё равно было бы нехорошо, гадко вот так, как сейчас… Уж лучше бы ему действительно утонуть, чем встретиться с Пантей…
Вдруг Герка остановился, сразу забыв о злостном хулигане и сообразив, что ведь утонуть-то он мог именно из-за этой милой Людмилы!.. Да, да, во всём она одна виновата! Не утяни она деда на рыбалку, и ничего бы не случилось… Но зато он плавать научился и тоже из-за этой милой Людмилы… Но зато он и с Пантей повстречался из-за неё же… И Герка махнул рукой, запутавшись в своих торопливых соображениях, потому что распутать их он был неспособен, по крайней мере, сейчас.
Чтобы не думать об этой милой Людмиле, Герка стал считать вслух. Получилось примерно так:
— Один, два, три, четыре… а мне до неё никакого больше дела нет… четыре, пять, шесть… просто не буду обращать на неё внимания, и всё… значит, шесть, семь, восемь… вот уйду завтра утром куда-нибудь и вернусь только ночью… девять, десять, одиннад… Да, да! — насмешливо крикнул он и прошептал: — А как быть с Пантей? С верзилой страшенной? Мене, тебе!.. Один! Два! Три! Четыре!.. Нет, нет, никакие мне там Панти и эти милые Людмилы не страшны! всё равно придумаю что-нибудь, чтоб от них избавиться! — И он запел, стараясь ни о ком и ни о чем не размышлять: — Главное, ребята, сердцем не стареть!
Дома он переоделся, еле-еле, изломав много спичек, зажёг газ и присел ждать, когда закипит вода в чайнике. Долго сидел он, мог сидеть и до утра или даже несколько дней, вода в чайнике всё равно бы не закипела, потому что он забыл поставить чайник на огонь. Обнаружив это, Герка чуть не зарычал от злости.
— Никакого чая мне не надо! — крикнул он. — Ничего мне не надо! Никого мне не надо! Пусть она с дедом чай пьет, раз у них совести нет!
Вытянувшись на кровати, Герка очень твёрдо решил: ни есть, ни пить он больше не будет до тех пор, пока вреднющий дед не выберет, кто ему дороже: единственный внук или эта рыболовка!
А есть хотелось предельно здорово. В животе ощущалась такая пустота, совершенно пустая пустота, что, казалось, оттолкнись он легонько руками от кровати и — плавно поднимется в воздух, к самому потолку поднимется и будет там медленно покачиваться, как космонавт в невесомом состоянии…
Явится сейчас эта милая Людмила, гордая, носик кверху. Рыбки две или три с половиной поймает, а воображать будет, словно кита выловила. И — командовать, конечно, начнет, вернее, продолжит… А может, выпить всё-таки стакан чая? И кусочек хлеба съесть, может? А уж после этого голодать, пока дед прежним не станет?
Но тут он заслышал отдаленные голоса и — оказался на крыльце, едва успев подумать: сейчас начнется! И чем ближе были голоса, тем суматошнее соображал Герка, как ему держаться, что сказать, что ответить…
Однако случилось то, чего он никак не мог ожидать. Меньше всего предполагал он, уважаемые читатели, точнее, совсем не предполагал он увидеть эту милую Людмилу грустной, даже очень печальной. А она была именно такой, то есть до того очень печальной, на себя не похожей, что Герка удивленно, с долей сочувствия спросил:
— Что случилось? Чего ты сама на себя непохожая?
Она мельком взглянула на него с жалостью и презрением, дед виновато покашлял и смущенно покрякал. Эта милая Людмила смотрела прямо перед собой большими чёрными печальными глазами и будто ничего не видела. Герка спросил растерянно:
— Зубы у тебя, что ли, заболели? Или рыбка не клевала? — Он вспомнил, что она любит смеяться, и глупо хихикнул.
А она будто и не расслышала ничего, неподвижно стояла, готовая, казалось, вот-вот расплакаться.
— Ничегошеньки не понимаю, — совсем уж растерянно признался Герка. — Ушли весёлые, а пришли…
— Ах, Герман, Герман! — печально воскликнула эта милая Людмила. — Ты действительно ничегошеньки не понимаешь! И, видимо, уже никогда не сможешь понять!.. Ах, если бы ты знал… если бы ты только знал, как мне за тебя невероятно стыдно и как мне тебя безумно жаль!
Дед Игнатий Савельевич смущенно покряхтел, пытался бодро крякнуть, но проговорил очень скорбно:
— Я некоторым образом во всём виноват. Информировал её, дорогой внучек, о тебе исчерпывающе, то есть полностью, ничего не скрывая. Сообщил о твоей бестолковой жизни все подробности. Откуда мне было знать, что Людмилушка так расстроится?
— Чего ты опять навыдумывал? Чего информировал? Чего сообщил? — предчувствуя недоброе, торопливо спросил Герка. — Какие там подробности о моей жизни? И почему она вдруг бестолковой оказалась?
— Да всю правду о тебе выложил! — Дед Игнатий Савельевич сокрушенно махнул рукой. — А она, милая-то Людмилушка, чуть не в слёзы…
— Дед, дед! Вреднющий ты дед! — вырвалось у Герки. — Чего ты обо мне опять насочинял?! Мало тебе, что ты меня хотел музейным экспонатом сделать…
— Ничего я не сочинял, — вяло возразил дед Игнатий Савельевич. — Говорю, проинформировал Людмилушку. Ну и немножко прокомментировал.
— Рыбу вы пошли ловить! — возмутился Герка. — А ты информировал, комментировал!.. Мало вам того, что вы меня ана… лизировали! А ей-то какое дело до меня? Я ведь не комментирую, как она живёт! Может, мне за неё тоже бе-зум-но стыдно! Может…
— Ах, Герман, Герман! — перебила его эта милая Людмила очень тоскливым голосом. — Просто страшно подумать, как ты ужасно неинтересно живёшь! А ведь я надеялась…
— Меня абсолютно не интересует, на что ты тут надеялась! — У Герки непроизвольно сжались кулаки, будто он собирался броситься в самую настоящую драку. — Страшно… ужасно… Приехала тут!.. Никто тебя к нам не звал! Командовать начала, ана… лизировать выдумала! Деда информировать заставила, комментировать…
Дед Игнатий Савельевич крякнул так возмущённо и громко, что Герка замолчал, а эта милая Людмила сказала дрожащим голосом:
— Благодарю тебя, Герман, за прямоту. Мне пора домой. Всего вам доброго.
И ушла.
Дед и внук молчали.
— Всё равно она ненормальная какая-то, — виновато и неуверенно произнёс Герка. — Чего ей за меня стыдно? Кто она мне? Приехала — уедет. А ты-то, дед, чего ей про меня и зачем наговорил? Ну, зачем?
— Людмилушка — очень серьёзная личность, — с уважением сказал дед Игнатий Савельевич. — Ростиком маленькая, а умом и сердцем значительная. Таких я ещё не встречал. Я не имел права на её вопросы о тебе отвечать уклончиво.
— Да чего я такого сделал?!
— В том-то и беда, дорогой внучек, что за всю свою жизнь ничего ты не сделал… А рыбалка не получилась. Ни одной поклёвочки. А как ты в реке оказался и не утонул?
Откровенно говоря, уважаемые читатели, Герка опять просто ничего не понял. Он мог возмутиться каждым словом этой милой Людмилы в отдельности, он мог вознегодовать из-за многих её поступков, временами ему было с ней интересно, но вот понять всё её поведение, понять, чего она от него добивается, — был не в состоянии.
И чтобы скрыть растерянность, он сказал грубовато:
— Я тоже таких ещё не встречал. И нормально поэтому жил. А в реку я случайно упал и… поплыл. А твоя Людмилушка мне вот так надоела!
— Нет, дорогой внучек, нет! — Дед Игнатий Савельевич грустно покашлял. — Ты её слушаться должен. Пример с неё должен брать.
— Вреднющий ты, дед! Совсем вреднющий! — жалобно воскликнул Герка. — То ты меня с музеем запутал, и я же виноват! И мне же досталось! Потом ты меня ана… лизировал! И мне же попало! Потом ты информировал, комментировал… Да если хочешь знать, глаза бы мои её не видели! Уши мои её не слышали бы!
И тут они — и дед, и внук — услышали голос этой милой Людмилы. Кричала она пронзительно и громко, но ни одного слова они не разобрали. Голос был испуганный, отчаянный и возмущённый.
Дед Игнатий Савельевич первым проворно выскочил на улицу, Герка, помедлив, — следом, неторопливо, очень неохотно, предчувствуя, что ничего, кроме неприятностей, его опять не ждет.
Увидели они невероятнейшую картину. По улице, согнувшись и прикрывая голову руками, бежал злостный хулиган — верзила Пантя, а за ним мчалась эта маленькая милая Людмила и хлестала его удилищами. После каждого удара, если он достигал цели, Пантя издавал громкое недовольное пищание, делал прыжок, а она — пронзительно взвизгивала.
