— Ну как, доктор, плохо?

— Нет, нет, — поспешил ответить он, — все нормально. Вы так напугали нас ночью. Я, было, подумал, что у вас начинается кома. Вы что-нибудь помните?

— Кажется, я заснул и видел странный сон.

Это, как мне показалось, вызвало у Анатолия Николаевича неподдельный интерес.

— Какой сон? — Он как-то необычно посмотрел на меня, но я был слишком слаб, чтобы вникать в странности поведения собеседника и просто ответил:

— Я видел школу, своих ребят-одноклассников, нашу историчку…

— Ну, и что же тут странного?

— То, что это был… не совсем сон.

Мы стояли в коридоре у окна. Эдик Горецкий, суперменистый парень, успевший уже обзавестись роскошными усами, снисходительно поглядывал на меня. Эрудит, спортсмен и красавчик Эдик был признанным лидером класса и не терпел конкуренции.

— Так что ты там говорил насчет экстремизма, — насмешливо спросил он.

— Экстремизм, Эдик, это приверженность к крайним мерам, — спокойно объяснил я.

— Хорошо излагает, собака, — процитировал Ильфа-Петрова, стоящий тут же Паша Скворцов.

Паша, веселый и беззаботный малый, являлся душой общества, всеобщим любимцем. Эдик нахмурился.

— Нахватался терминов в энциклопедии, — бросил он небрежно.

Я пожал плечами и промолчал: думай, что хочешь. Паша неожиданно расхохотался:

— Нет, как он большевиков обделал, а! Елизавету чуть удар не хватил.

— Раскукарекался, петушок, — съехидничал Эдик. — Смотри, стукнет она в «органы», покажут тебе там экстремизм.

— Сейчас не тридцать седьмой год. Простят, — отмахнулся я.

Прозвенел звонок с перемены. Мы направились в класс.

Я оставался в центре внимания и продолжал ловить отовсюду взгляды: удивленные, насмешливые, даже сочувствующие, не было, пожалуй, только осуждающих. Одним, — самым важным, — одарила Лена Войтович, моя тайная и безнадежная любовь. В ее взгляде имелось всего понемногу: удивления, иронии и сочувствия, но главное — она обратила на меня внимание, наверное, в первый раз за много лет. Знакомы с Леной мы были давно, еще с детсадовских времен, даже, кажется, дружили в то счастливое время, но сейчас у нас не было, да и быть не могло, ничего общего. Она — отличница, профессорская дочка, — папа Лены преподавал математику в Политехническом, — а я… да что там говорить.

Весь следующий урок я поглядывал в ее сторону, хотя с моего места мог разглядеть лишь спину девушки и собранные в хвост волосы. Лена, наверное, не могла считаться красавицей — на конкурсе за звание «мисс класса», она заняла бы третье, а то и четвертое место. Ее, по-азиатски черные прямые волосы и чуть раскосые глаза давали основание предположить, что здесь не обошлось без толики восточной крови. Лена, даже в младших классах выделялась каким-то врожденным благородством, умением держать дистанцию. Редкий хулиган осмеливался хлопнуть ее по спине портфелем или дернуть за косички, рискуя получить в ответ порцию презрения. Вероятно, меня в ней привлекала именно недоступность, некий аристократизм. Мы с Леной существовали в «параллельных мирах», но сейчас, что-то подсказывало мне, параллели могли, математической логике вопреки, пересечься: было еще нечто такое в ее мимолетном взгляде, что мог уловить лишь поживший и кое-что повидавший человек. Я решил: удивлять — так удивлять, и на следующей перемене направился прямо к ней. Игнорируя ее подруг, я сказал:

— Лена, привет!

Прежде, чем ответить, девушка некоторое время разглядывала меня, видимо решая, как отреагировать на очередную выходку.

— Привет, — сказала она, усмехнувшись. — Разве мы сегодня не виделись?

— Да. Только поговорить некогда, все дела да дела, — тоном уставшего от жизни человека заявил я.

— Ты и так наговорил достаточно. Зачем тебе понадобилось дразнить Елизавету?

— Даже и не думал, просто с языка сорвалось.

Я устал от упреков, тем более, по столь ничтожному, как представлялось мне, поводу. Лена, похоже, была иного мнения.

— Ты ее здорово рассердил. Она может доставить тебе неприятностей.

— С какой стати? Не решила же она, что я диссидент какой-нибудь.

— Кто? — переспросила девушка.

Я, было, собрался объяснить значение этого слова, но передумал: решит еще, что умничаю перед ней, нахватавшись, по выражению Эдика, терминов в энциклопедии.

— Я хотел сказать: оппортунист. Или ревизионист. В общем, нехороший человек, редиска.

Лена рассмеялась.

— Почему «редиска»?

— Потому что, «нехороший человек».

Тут я сообразил, что «Джентльменов удачи» Лена не видела — этот фильм еще просто не существовал в природе.

— Чудной ты сегодня какой-то, Валера. Сам на себя не похож. С чего бы это?

— Не знаю. Должно быть, погода влияет, наверное, к дождю, — отшутился я.

Странный у нас получился разговор. Но я был доволен — первый шаг, а он, как известно, самый трудный, сделан.

Выйдя после уроков из школы, я чуть замешкался на ступенях крыльца, окидывая взглядом двор. Ничего здесь не изменилось за тридцать пять лет… Фу, ты! Ведь здесь не было еще всех этих долгих лет. Здесь не начало 21 века, а конец шестидесятых двадцатого. Мне только недавно исполнилось шестнадцать, я — ученик десятого класса и вся жизнь впереди.

Двор школы быстро пустел, я тоже направился к выходу. Сразу за воротами группа пацанов, шестой-седьмой класс, примерно, играла в «лянгу». Я невольно залюбовался игрой вертлявого малого, несомненно, двоечника и хулигана, вырвавшегося, наконец, с опостылевших ему уроков, и пребывающего теперь в своей стихии. Он подкидывал ударами ноги лянгу — кусок бараньей шкуры с длинным мехом и свинцовой бляшкой с внутренней стороны — сериями, без перерывов, что было весьма рискованно — один промах и все очки сгорели, начинай по новой. Куда там герою Виталия Соломина из «Зимней вишни», поразившего свою американскую дочку якобы виртуозной техникой этой игры. На самом деле тот демонстрировал простейший элемент, который у нас так и именовался — «простяшки». По правилам «классической» лянги, за серией простяшек следовали «виси» (удары ногой на весу, не касаясь земли), затем «пары» (удары поочередно внутренней и внешней стороной стопы), «люры» (удары из-под ноги с подскоком) и далее еще более сложные элементы, доступные лишь немногим «мастерам». Эта весьма популярная в наше время игра, в дальнейшем была напрочь забыта, как, впрочем, и многое другое.

Я дышал воздухом прошлого, воздухом своего детства. Нельзя сказать, что он очень уж отличался от той газовой смеси, которую мы вдыхаем в начале третьего тысячелетия, разве что был чуточку чище, вследствие гораздо меньшего числа машин на улицах. Среди легковушек, — и это сразу бросалось в глаза, — ни малейшего признака «жигулей», не говоря уже об иномарках. А вот люди — те же, хотя и в нелепых, с позиции моды начала нового века, нарядах, со странными прическами, но все равно свои, родные. Странно было видеть их «помолодевшими» на тридцать пять лет. Я машинально начал прикидывать возраст каждого попадающегося на встречу прохожего в «нашем» времени: этому будет под шестьдесят, а той — все восемьдесят, ну а тому деду — за сотню, если доживет, конечно. Да, многих, видимо, тогда уже не будет. Словно в ответ на эти мысли я встретил человека, при виде которого все захолодело у меня внутри. Это был наш сосед Николай Петрович, дядя Коля. Он умер, когда я оканчивал школу, следовательно, жить ему осталось менее полугода. Поравнявшись со мной, дядя Коля кивнул, здороваясь. Выглядел он сносно, только что-то неуловимое в лице — какая-то «печать смерти». Я вспомнил: у него был рак, скоротечная форма, убивший его в считанные месяцы. Сейчас он был обречен, но не знал этого, как вероятно и никто не знал на всем свете. Кроме меня.

Во сне я увидел Татьяну. У нее было печальное лицо, такое, каким я его запомнил в нашу последнюю встречу.

— Когда ты приехала? — спросил я.