Накатывают волны, холодом дышат. Повернулся я, чтоб пойти домой, и увидел: город огнями сверкает. Огни в горы взбираются, видно, как ниточки улиц тянутся пунктиром неоновых светильников, машины едут, фарами светят.
И тогда подумалось: «Никто в этом городе меня не знает, у всех тёплые дома, постели. Небось телевизоры смотрят, ужинают…»
Двинулся я по причалу, и рядом какая‑то тень двинулась. Смотрю — тот самый пёс. Идёт возле ног, хвостом виляет.
Вроде теплее стало.
Дошёл берегом моря к лодочному причалу. Хотел поглядеть, что там делается. Ещё издали увидел: прожектор с крыши пограничной будки светом лупит, освещает весь ряд зачаленных лодок, а в самой будке солдат торчит.
Тут же свернул к дому. Подошёл к ограде, толкнул калитку и захлопнул её перед носом пса.
На втором этаже, где хозяева, окна светятся. А внизу темно. Тычу ключом в дверь, в замочную скважину, еле попал. Раскрыл дверь, а мимо меня пёс.
Я нашарил на стене выключатель, лампочка зажглась под потолком. Спрашиваю пса:
— Как же ты, наглец, сквозь ограду проник?
Молчит. Только хвостом виляет.
Вытащил я из карманов свою «Фанту», поставил на стол. Чувствую, в комнате холодильник. Скинул куртку, достал из сумки сало, отрезал корочку, бросил псу. Выключил свет.
И не раздеваясь, скорей на раскладушку, натянул на себя одеяло. Думаю: «Ещё не хватает воспаление лёгких получить».
Вдруг на ногах тяжело сделалось. Это пёс прыгнул и улёгся.
— Ну ты даёшь, — говорю. — Такого наглеца я ещё не встречал.
А он вздохнул. Как человек.
— Ладно, — говорю, — смотри, псина, если блох напустишь…
В ногах стало горячо. И я уснул.
В ту ночь приснился мне сон, какого наверняка никто не видел.
Я стою у нас дома возле окна. А в чёрном небе звезды образовались в созвездия, похожие на буквы. Не наши. Неизвестно какого алфавита. Яркие, плавают в небе, кружат, будто силятся, чтоб я что‑то прочёл.
А я ничего не могу понять.
И вдруг их начинает заслонять что‑то громадное, как туча.
Вижу: это бородатый человек, летящий по небу.
Кричу: «Папа! Папа!»
Пока ты пришёл из соседней комнаты, человек пролетел.
И я проснулся. Досада взяла, что ты не увидел. Не объяснил.
Тут как током ударило: «Я же не дома — в Сухуми. Мне бежать надо!»
А в комнате темно. Сколько ни пялься на циферблат — не различишь, который час. Подтянул к себе стул, где висела сумка, вытащил фонарик, посветил на часы. Полвосьмого.
Набрался духа, выскочил из‑под одеяла в этот холодильник, скорее надел куртку, «молнию» доверху застегнул. Думаю, надо успеть где‑нибудь перекусить — и на причал. Там же выпускают в девять.
Засунул в сумку обе бутылки, взял её с собой. Выпустил пса. Дверь запер. Решил перед завтраком на всякий случай глянуть, что делается на причале.
Иду туда. На улице фонари горят, а меня уже обгоняют люди с вёслами, корзинами, спиннингами. Смотрю, возле лодок дым от запускаемых моторов, толпа народа. Прошёл я свободно вместе с другими мимо пограничника в застеклённой будке. Телефон, у него там, бинокль на полочке. «Ну, — думаю, — если сейчас в этой суматохе не смоюсь, другого шанса не будет».
— А весла‑то в комнате остались! Ну ладно! Что было бы, если бы хозяин меня здесь с ними застукал?!
Никто на меня внимания не обращает, все к лову готовятся. Замки на цепях отомкнуты. Лодки — вот они, колышутся. Во многих уже люди сидят, укладывают снасти, на часы поглядывают.
Все дальше иду по причалу. Между прочим, увидел одну шлюпку дюралевую с двумя моторами на корме. Вот бы, думаю, в такую забраться и рвануть… А возле неё целая компания возится из трёх или четырёх рыбаков. Прошёл мимо.
Вдруг слышу:
— Здесь я, здесь! Иди сюда!
Смотрю, на причале старик вчерашний седой, в серой шапочке. Меня зовёт, рукой машет.
И я понял: вот он, единственный шанс.
— Пришёл — молодец, — говорит. — С рыбой будешь. Забирайся в лодку, удерживай её вёслами. Имя твоё какое?
— Коля, — отвечаю, — Николай.
— А меня Шота Степанович зовут.
Он руками придержал лодку, и я спрыгнул в неё. Из‑под решётчатого настила фонтанчики воды всплеснули.
Сел я на среднее сиденье, примостил рядом сумку, за весла взялся. Смотрю, банка консервная на дне плавает. Думаю: хоть будет чем воду вычерпывать.
— А где же якорь? — говорю.
Старик переставил с причала в лодку свою корзину с каким‑то барахлом, отвечает:
— Ловить самодуром якорь не нужен. Снасть у тебя есть?
— Нет никакой снасти.
— Как же так? Слушай, у меня здесь только один самодур.
В этот миг фонари на причале погасли. Вокруг заревели моторы, заплескали весла. Лодки потянулись к выходу в море.
— Черт с ним, — говорю. — Просто посмотрю, как вы ловите.
— Нет, — говорит, — это не дело. Слушай, я сейчас домой схожу, самодур принесу. Десять минут туда, десять минут — обратно.
У меня камень с души упал.
— Спасибо, — говорю, — обожду. Не спешите.
И только старик повернулся, пошёл, как откуда‑то из‑за пустой лодки, которая рядом на цепи моталась, возникла эта псина. Прыг ко мне. Уселся на носу. Сидит.
— Пошёл вон! — говорю и снова берусь за весла. Пёс ни с места. Думаю: «Ладно! Не так одиноко будет!»
Смотрю, старика уже не видно.
Рванул вёслами, пристроился за какой‑то белой шлюпкой. А сзади ещё две с рыбаками. Последние.
Течение реки подхватило. Успевай только оглядываться. Ведь гребёшь, сидя спиной к движению. Какой дурак это придумал?! Едва не врезался в мотор белой шлюпки. Там очкарик какой‑то сидел, вроде тебя, лохматый, вёслами загребал.
Он проскочил эту мель между песчаной косой и берегом. И я за ним. Проскочил.
Несёт по инерции мимо него. А он весла бросил, двигатель запускает, за шнур дёргает. А мотор не заводится. Тут он матом меня обложил.
А мне смешно. Смотрю, я уже в море, и погранбудка удаляется. Проскочил.
Гребу, озираюсь. Те, кто первые на моторах, далеко ушли. Чуть не до горизонта.
Солнце из‑за гор всходит. И собака моя на носу сидит. Как‑то поверилось, что все удачно получится, всё будет хорошо. И это самое лучшее из всего, что было.
Есть захотелось жутко. Я отгрёб ещё немного. Думаю: «Надо как следует заправиться перед броском». Остановился. Достал из сумки сало, сухари. Ножом сковырнул крышку с «Фанты». Поел, запивая из бутылки. Псу тоже шматок сала кинул, да неудачно: попало на дно, под решётку, в вонючую воду.
Тот спрыгнул с носа, все‑таки исхитрился, достал. И снова на нос забрался. Сидит, ухом поводит. «Назову его, — думаю, — Матросом. Или лучше Ворчуном». Почему Ворчуном — сам не знаю, просто такая мысль пришла.
Сдвинул я рукав повыше, взглянул на стрелку компаса. Потом перевёл дыхание. Взялся за рукоятки весел. И как начал шпарить на юго–запад!
Вода под килем звенит, солёные капли с весел брызгают, на лицо попадают. Утираться некогда. Гребу!
И если честно: вот о чём я думал тогда с каждым взмахом весел:
Будьте вы прокляты с вашими мусорными баками!
С вашими психинтернатами!
С вашими разводами!
С вашей докторской колбасой!
С вашими очередями и морозами!
С вашей школой и комсомолом!
С вашим Львом Лещенко и Леонидом Брежневым!
С вашим Черненко!
Стало жарко. Солнце от гор оторвалось. Рванул я «молнию» на куртке, расстегнул. Огляделся. Есть ещё несколько лодок дальше меня — рыбаки рыбу ловят.
А город Сухуми уже чуть виден — просто полоска берега с крышами зданий, за которыми высятся горы.
Ничего не было жалко. Ни мать. Ни тебя.
Гребу и думаю: «Прощайте, дорогие родители! Счастливо оставаться! Спасибо за моё исковерканное детство!»
Прошёл я мимо тех рыбаков. Они ещё на меня оглянулись, один, помню, крикнул: «Дальше не ходи!»
«Фига с два! — думаю. — И вы оставайтесь со своей селёдкой и погранбудкой!»
Все дальше они, все дальше. Стали словно клочки мусора на чистом море.
