Не злись. Мне тоже хотелось уметь исцелять людей, находить под землёй могилы. Хотелось стать таким, как ты, как Артур Крамер. Я просил, умолял, чтоб и меня научили.

Но оба вы с Крамером утверждали, что этому можно научиться только после того, как человек перестаёт расти, после 25 лет. А пока надо, мол, хорошо заниматься в школе, найти своё призвание.

Призвание! Легко вам было так говорить! У вас уже было все — возраст, профессия, любимое занятие. У меня не было ничего.

Хотелось скорей стать хоть чем‑то, всех удивить.

Ты до сих пор не знаешь, что меня из‑за этого чуть не выперли из школы. Все та же наша классная руководительница Варвара Степановна вздумала подключить меня к «общественной жизни», ввела меня в редколлегию общешкольной стенгазеты. И так получилось, что, кроме меня, некому было делать выпуск к 8 Марта, Женскому дню. Никто не хотел этой ерундой заниматься. Она же заставила. Дала лист ватманской бумаги, краски, клей, старые «Огоньки» и «Работницы». Велела сочинить стихи — поздравление учительницам.

Чуть не до ночи я сидел дома, наклеивал картинки из журналов, рисовал, раскрашивал, делал эту показуху, никому не нужную. И как раз посередине осталось свободное место.

Ну, тут я решил отличиться.

У нас была биологичка, знаешь, из тех, что «с седыми прядками над старыми тетрадками». Из той самой слюнявой песенки. Такая старушка–девушка, которой давно пора на пенсию, а она всё преподаёт, всё воспитывает. Так вот, что‑то у неё случилось с памятью, заело в одном пункте. Однажды на уроке она рассказывала о Мечникове, который изобрёл какую‑то простоквашу. И если её всегда пить, будешь жить чуть ли не бесконечно. Так долго, что надоест. Сам будто бы захочешь помереть. И люди, встречаясь на улице, будто бы будут с улыбкой говорить друг другу: «Желаем вам приятной смерти!»

И эту липовую историю она выкладывала нам чуть не на каждом уроке биологии. Как какую‑то новость.

Ух и злорадно я улыбался, когда составил свой стишок и вписал его фломастером на свободное место.

А утром восьмого марта прикнопил газету на первом этаже, на том стенде, мимо которого в большую перемену все к буфету бегут.

Народу собралось — вся школа А я сзади стою. Все, конечно, читают стихотворение:

Скандал был большой. Хорошо, хоть в школе оставили.

Перечитал всё, что вчера написано, и понял: не удалось объяснить тебе самое главное: из‑за чего я решил уйти через границу.

Там, в психушке, когда я мысленно разговаривал с тобой, все вроде было понятно. Сейчас — не получается. Отвлекаюсь на всякую чепуху.

Вспомни Игоря и его жену Тоню — адвокатов. Это они помогали тебе на похоронах бабушки Беллы, устраивали поминки. Стали лучшими друзьями. Когда ты меня взял к себе, приносили мне то пальто, то ботинки. Подарили куртку Игоря.

Ты вот не знаешь, что уже тогда за ними следили. А я знаю. Шёл однажды осенью из школы, смотрю — они вдвоём идут к нашему подъезду. Следом чёрная «Волга» ползёт. Когда они вошли в дверь, я как раз поравнялся с этой машиной. Она остановилась. Окно опущено, и слышно, как один из штатских, что там сидел, говорит по рации: «Объекты такие‑то вошли в такой‑то дом».

С одной стороны, я испугался, вспомнил, как ты всегда выключал телефон, когда они приходили, когда ты читал Крамеру главы романа; с другой — стало здорово интересно: вот какие люди к нам ходят. Вернее, к тебе.

Улучив момент, когда Игорь оказался на кухне, я ему сказал про чёрную «Волгу». Он глянул в окно, увидел, что она стоит у тротуара. Перекрестился. И •тут же они с Тоней ушли. И машина уехала.

Через несколько дней Игорь забежал к нам. Один, без Тони. Подарил мне маленький приёмник. А тебе принёс зелёную папку с бумагами. Я подслушал, ты уж не злись, он просил тебя где‑нибудь спрятать её.

Он ушёл. С тех пор они перестали у нас появляться.

А меньше чем через полгода я услышал по «Голосу Америки», что их арестовали. Об этом говорили все радиостанции. Весь мир вступился за них.

Ты же как ни в чём не бывало продолжал писать свой роман и лечить больных. Ты ни слова мне не сказал о том, что они в тюрьме. Не счёл нужным.

А ведь я испугался по–настоящему. Знаешь чего? Что и тебя арестуют. И мы с дедушкой останемся одни. Мы бы тогда пропали. Он делался совсем старый, включал газ и забывал его зажечь, искал очки, которые были у него на носу.

Что бы я с ним делал, если б с тобой что случилось? И что стало бы со мной?

Каждый раз, когда ты уходил на занятия к Крамеру, я искал зелёную папку. Перерыл весь дом. Пока не нашёл её в кладовке на полке, где ты держишь коробки с корой и удобрениями для своих орхидей. Она лежала в старом портфеле с дедушкиными грамотами первых пятилеток, удостоверениями о награждении медалями и орденами. В папке оказались копии писем и телеграмм в защиту Сахарова и каких‑то священников. Статьи о том, что люди у нас в государстве бесправны. Что все дела решаются взятками.

Я сразу понял: все это правда. Вспомнил интернат для идиотов, вспомнил, как мать делала подарки учителям, как меня засадили в мусорный бак.

Правозащитники, вот кто они были. Игорь и Тоня. Под этими документами стояли ещё подписи многих людей. А вот твоей не было. И крамеровской тоже.

Но ведь вы все считались друзьями! Я ничего не мог понять. Думал об этом и дома, и на уроках.

Пристрастился с тех пор слушать радио. Как ни забивали глушилками, кое‑что прорывалось.

В тот вечер, когда передали, что Игорь получил два года лагерей и три года ссылки, а Тоня пять лет ссылки, я вытащил из кладовки зелёную папку и вошёл к тебе в комнату.

Как назло, у тебя оказался больной. Из‑за приёмника я даже не услышал, что кто‑то пришёл. Какой‑то деревенский старик. Бородатый. В валенках. С перевязанной шеей.

Ты увидел, что у меня, даже в лице изменился. Вырвал из рук папку, крикнул:

— Выйди вон!

Ну, вышел я. Хотя грубо так говорить родному сыну. Старик, наконец, ушёл. Ты затворил за ним. И явился за мной. Дедушка спал. Ты поманил меня пальцем, завёл в свою комнату с этой орхидейной оранжереей, плотно закрыл дверь. Отключил телефон.

Черт меня дёрнул за язык. Я спросил:

— Боишься, трус?

И тут началось. Тут‑то ты показал себя. Потребовал дневник, увидел там двойки.

Я ведь вовсе не за тем к тебе заходил. Я хотел понять про Тоню и Игоря, про то, как ты можешь спокойно разводить свои орхидеи, в то время как их осудили. Ни за что. Повторяю: весь мир об этом только и кричал. О них да ещё о Сахарове. Сообщали, что люди на Красную площадь выходили. С плакатами в их защиту.

Ты не давал слова сказать. Говорил, что я совсем не учусь (и это была правда), что не помогаю тебе по дому (и это тоже была правда), что не хочу пуговицы себе пришить (тоже правда), что завуч требует, чтоб после восьмого класса меня забрали в профучилище.

Говорил, что не имею никакого права лезть во взрослые дела, совать нос в эту папку. Что Игорь и Тоня действительно герои. А ты должен во что бы то ни стало выжить, чтобы написать, закончить роман, который для людей важнее, чем любые диссидентские подвиги. Что именно поэтому Игорь и Тоня не втягивали тебя, не приносили на подпись телеграммы и заявления.

— Как же люди прочтут твой роман, если его всё равно не напечатают?

— Не знаю, — сказал ты. — Не знаю.

— Тогда дай почитать мне.

— Обойдёшься, — ответил ты. — Он ещё не окончен. А кроме того, не поймёшь.

— Крамеру читаешь, а мне не прочёл ни страницы… Почему это не пойму?! А если ты пишешь всякую чепуху, в то время как твоих друзей сажают?