Сергей Заяицкий
Письмо
Вернувшись со службы, я нашел на двери своей комнаты приколотую записочку:
«Милый друг! Очень бы хотел повидать тебя.
Заходи. Мой адрес: Анастасьинский, девять.
Твой Баранов».
Я не знал никакого Баранова.
— Послушайте, — сказал я соседу, — может быть, это к вам записка от Баранова?
— От Козлова, может быть?
Он тоже не знал Баранова.
Но Баранов мог ошибиться домом, квартирой, улицей.
Черт его знает, чем мог еще ошибиться Баранов!
Пушкин сказал однажды, что все русские ленивы и не любопытны. Но я русский только наполовину, моя мать была полька. Поэтому я ленив, но любопытен.
Таинственный Баранов жил в маленьком одноэтажном домике. Я хотел было уже стучать, как дверь вдруг сама растворилась, и какая-то женщина, закутанная в ковровый леопардовый мех, прошла мимо меня, поглядев на меня удивительно знакомыми глазами.
— Гражданин Баранов дома? — спросил я.
Она молча кивнула и пошла, наклонив голову и кутаясь в пятнистую шкуру. И походка ее была тоже удивительно знакома.
Очутившись в темных сенях, пахнущих капустой, я громко сказал:
— Гражданин Баранов.
Послышались поспешные шаги, и, безусловно, знакомый человек появился на пороге. Но кто?
— Как хорошо, — вскричал он, — что вы пришли! Я так боялся, что наши добрые отношения не возобновятся. Мне тяжело было думать, что в дни величайшего моего счастья кто-то чуждается меня и избегает встреч со мною.
— Неужели вы могли так думать! — воскликнул я, пожимая ему руку, а сам думал: «Где, черт возьми, я его видел?»
Комната была мала, но опрятна, шкафами были отгорожены две непарные постели.
— Итак, — сказал он, — я теперь женат.
— Что вы говорите? На ком? — воскликнул я, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться.
— На ней!
— Ага!
— На Сонечке! На Софье Александровне!
Словно вспышкою магния озарилось вдруг прошлое.
Я вспомнил зимние (мирного времени) дни, санки, лиловые цветы и девушку с глазами… которые только что смотрели на меня из леопардовой шкуры. Вспомнил я и Баранова. Он уже и тогда считался ее женихом, но почему-то свадьба все расстраивалась. Я вспомнил даже няню девушки, которая говорила: нынче жених хитер да лих, ему про венец, а он про ларец!
— Вы знаете, — кричал Баранов, беспрестанно вскакивая и снова садясь, — все эти годы я жил, как все жили! Я скитался по всей России, болел тифом… потом… Хотите, я вам расскажу все подробно?
— Конечно!
— Я в Сонечку влюблен с одиннадцатого года… Всякие эти прогулочки по переулочкам, балы да театры. Любил ужасно. Можете себе представить — я — химик — к гадалке ходил. Ревность. Ко всем ревновал. К вам тоже. Ведь вы тогда молодец были…
— Ну, уж ко мне…
— Был, говорю, в исступлении! Наконец сделал ей предложение. Отказ, причем сама чуть не в обморок… А тут война, а тут революция — одна, другая. А потом всех москвичей разогнали по всему миру. Пора, кажется, было бы образумиться, так нет. Еду, бывало, в теплушке и о ней мечтаю. А где она? Найди-ка! Ну, вот. Иду я раз вечером — дождь был, снег мокрый, — вижу, какая-то женщина к стене записочку приклеила. А тут издали автомобиль всю улицу осветил. Оглянулась — Сонечка! Можете себе представить, что я испытал! Меня не видала! Ей фонари прямо в глаза. Когда автомобиль проехал, ее уже не было. Я подошел к записке, зажег зажигалку и прочел:
Продается: самовар, шкаф, бюро красного дерева (старинное).
А как раз у этого бюро происходило наше решительное объяснение. Чудесное бюро. Я, конечно, всю ночь не спал. И жила-то она (адрес был указан) совсем близко! Должен сказать, что убожество ее наряда поразило меня. Сам я, дурак, не пошел — из гордости. Все-таки… после отказа… (Тут Баранов понизил голос.) Сосед мой, спекулянт, покупает всякие предметы и со мною советуется как с бывшим человеком. Ну, я и посоветовал ему купить бюро. Надо было поддержать ее… Вечером возвращаюсь домой — на санках у подъезда — оно самое! Сердце у меня так и запрыгало. Очень я взволновался. Спекулянт в восторге. По дороге три человека продать просили, и какой-то бывший князь похвалил. Звал смотреть. Я сказал, что зайду после… неприятно все-таки, знаете… У него всякие сомнительные дамы бывают, а тут это бюро! Вдруг сам он ко мне стучится. «Смотрите, говорит, что я в бюро нашел». Вижу — ее рука… Читаю… Да вот оно… Выпросил в награду за рекомендацию хорошей вещи. Прочтите-ка.
Я прочел:
«Не знаю, решусь ли послать это письмо. Люблю вас, но когда вижу вас, говорю совсем не то. Вчера я сказала вам „нет“. Не верьте… Не судите. С».
— Вообразите, что со мной сделалось! Она, значит, тогда, глупенькая, мне по скромности девичьей отказала, а я, идиот, чем постепенно ее к этой мысли приучить, обиделся и порвал! Ну, думаю, надо исправлять… Пошел по адресу… и видите… (он счастливо рассмеялся) исправил…
— Я сейчас встретил в дверях Софью Александровну и, признаться, не узнал!
— Переменилась? Ну, еще бы! Ведь что, бедняжка, перенесла! Она вас помнит…
Что-то не идет…
Ему было, очевидно, приятно беспокоиться о жене.
— Хотите, — сказал он вдруг, — бюро посмотреть? Сосед сейчас дома. Старину вспомните!
Чтоб сделать ему удовольствие, я согласился.
Но в тот миг, когда мы постучали в дверь к соседу, на «парадном» звякнул колокольчик.
Маленький толстяк отворил дверь на стук, а Баранов побежал отпирать жене, крикнув: «Познакомьтесь: Трохимов, Громов».
— Стариной увлекаетесь? — спросил Громов, подводя меня к бюро. — Как не увлечься. Вы смотрите, как они, сукины дети, умели фанеру обделывать. Да теперешний столяр десять раз, извините, в уборную сбегает, а такого лаку не наведет. А ящиков сколько. Сегодня весь хлам из них выгреб.
Я вздрогнул. На одном конверте увидал я свое имя и фамилию: «Алексею Павловичу Трохимову».
— Откуда этот конверт?
— А это тут было письмо… Я его отдал господину Баранову… Какое-то послание любовное. А вот, взгляните — вазочка. Китай!
Я сунул конверт в карман, сказав:
— Позвольте взять на память о знакомстве!
— Идем чай пить, — сказал Баранов, — Соня пришла. У нас есть глюкоза. Зайдете?
— Нет, — сказал Громов, — у меня делишки.
— Все делишки.
— А как же! Детишкам на молочишко.
Сонечка очень приветливо отнеслась ко мне.
Я с любопытством на нее поглядывал, но решительно не замечал в ней даже никакого смущения. Уютно было сидеть за столом со счастливыми людьми и вспоминать счастливое прошлое.
В тот день я возненавидел свою комнату.
«А счастье было так возможно!».
Через несколько дней я опять пошел к ним. Та же история — чай и счастье. И в ней никакого сожаления.
Дура! Ну, почему, почему тогда не послала письма?
— Кстати, — сказал Баранов, — сосед говорил, что ты взял конверт от того письма…
— Да, я взял, хотел тебе передать и забыл…
— А где же он?
— Потерял.
— Ну, вот. Но он-то, дуралей, не прочел, что ли, фамилии?
— Там было много всяких бумажонок.
— Да оно и лучше. Я от него историю эту скрываю. Не для его мозгов.
Мне показалось, что Сонечка чуть-чуть покраснела. Я поглядел ей в глаза, желая пробудить между нами хоть романтическую близость. Но она повела носиком и с таким самодовольным обожанием поглядела на мужа, на глюкозу, на самовар, что я почувствовал злую зависть.
— Жалко, что нет конверта!
— А вот пустой конверт. Уж если тебе так хочется еще раз убедиться в своем счастье, попроси Софью Александровну написать на нем обращение.
— Что ж! А, Сонечка, напиши.
И он довольно рассмеялся, когда Сонечка, решительно и неодобрительно поглядев на меня, написала:
«Ивану Петровичу Баранову».
Он смачно поцеловал ее. Она отстранилась, покраснев, но не потому, чтоб ей неприятен был поцелуй, а стесняясь меня. О, лишь бы я ушел! Уж они нацелуются! Во мне закипело.
