Счет стал 1:1. Мы упустили верную победу. Мы потеряли дорогое очко. И всему виною был лишь один человек – запасной вратарь Яшин. Ему было оказано такое доверие, ему представилась такая возможность показать, на что он способен, а он...

Я начал постепенно приходить в себя только в раздевалке. Сидел на стуле, спрятав лицо в ладони, и пытался скрыть слезы. Кто-то из наших похлопывал меня по плечу: «Молодец, пару приличных мячей вытащил». Кто-то звал в душ. Потом все эти голоса перебил еще один, начальственный и резкий:

– Кого вы выпустили?! Сосунка, размазню! Тоже мне, вратаря нашли! Гнать его в шею! Чтоб я его на поле больше не видел!

Я знал этот голос, он принадлежал одному ответственному динамовскому работнику. Знал я и то, что его слово для тренеров – закон. Знал и понимал: это конец.

И точно – это был конец. Меня упрятали в дубль всерьез и надолго. В дубле я провел остаток того года, весь следующий и часть пятьдесят третьего. Впрочем, наш тогдашний старший тренер Михаил Васильевич Семичастный рискнул выпустить меня еще раз, в матче с тбилисскими динамовцами. Рискнул и раскаялся. Сначала все шло благополучно. После первого тайма мы вели 4:1. Пошел второй тайм. Мяч попал ко мне в руки. Я хотел его выбить в поле, но настырный Тодрия – форвард мощный, коренастый, мне мешал. Никак я от него не мог увернуться. Кончилось все это тем, что я оттолкнул тбилисца рукой. В ответ – свисток, и судья показывает на 11-метровую отметку. Бьет Пайчадзе. 4:2. Тбилисцы сразу преобразились, – почуяли, что не все еще кончено, и всей командой пошли вперед, я же совсем расстроился. Вскоре счет стал 4:3 – опять Пайчадзе гол забил. Потом 4:4. Как эти два мяча влетели в мои ворота, не помню. После уже узнал, что тренеры хотели меня заменить, но Константин Бесков, наш капитан, отослал сменщика назад, крикнув: «Не надо, так доиграем». И он же в последние минуты забил пятый гол.

Возможно, попросись я тогда в отставку, меня не стали бы удерживать. Но попроситься я уже не мог: жизни вне футбола себе не представлял. Я не попросил, меня не прогнали. Я остался в «Динамо».

В те же годы я начал играть в хоккей. К этой игре меня тоже привлек Аркадий Иванович Чернышев. Как-то глубокой осенью встретил он меня на стадионе и спрашивает:

– Хочешь в хоккей поиграть?

– Да что вы, – отвечаю. – Я эту шайбу и в глаза не видел. В хоккей с мячом играл в заводской команде, а что такое хоккей с шайбой – не представляю.

– Это не беда. Приходи. Научу.

До чего же неловко чувствовал я себя первое время в маленьких хоккейных воротах! Длинный, в тяжелых и громоздких доспехах, я никак не мог справиться с маленькой шайбой. По футбольной привычке я все пытался ее ловить. Как ее поймаешь? Ведь в те годы вратарские рукавицы не имели «ловушек», какими снабжены они теперь. И я, бросаясь навстречу летящей шайбе, откидывал в сторону клюшку и норовил ухватить ее, словно мяч, двумя руками. А она упрямо вырывалась из рук, довольно часто отлетая прямо в сетку ворот. Чернышев терпеливо повторял: «Ты ее не лови, ты ее отбивай». Но прошло немало времени, и немало синяков я себе наставил, и немало шайб пропустил в свои ворота, пока усвоил эту элементарную вратарскую истину.

Хоккей я полюбил. Да и успехи тут пришли ко мне куда раньше, чем в футболе. Я и мастером спорта сначала стал в хоккее, и медали мои первые – серебряная и бронзовая – хоккейные, и первый раз в жизни Кубок СССР выиграл в составе хоккейной, а не футбольной команды.

В хоккей я играл до 53 года. Еще через год нашим хоккеистам предстояло впервые выступать в чемпионате мира. Меня назвали среди кандидатов в сборную. Не знаю, как сложилась бы моя хоккейная судьба дальше, но приблизительно в то же время я стал кандидатом в футбольную сборную. Надо было выбирать. Я выбрал футбол.

Без малого пять лет просидел я в запасе. Тогда я пережил много горьких минут, теперь же, возвращаясь памятью к событиям 25-летней давности, вижу череду прекрасных, солнечных дней...

А чем, собственно, они были так уж ярки, эти дни? Ну, тренировались, играли, отдыхали, ухаживали за девушками. Все как у всех. Почему же память рисует это время таким уж счастливым?

Мы были молоды, и этим сказано все. Мы были в том возрасте, когда труд не в тягость, когда каждая игра – праздник, когда предвкушение отдыха еще слаще, чем сам отдых.

Матчи дублеров редко проводились на стадионе «Динамо». Обычно на свои игры мы выезжали в небольшие города, порой за сто – полтораста километров от Москвы. Мы собирались рано утром у ворот динамовского стадиона, где нас поджидал старенький тряский автобус, каких теперь уже почти и не осталось,– подпрыгивающий на дорожных ухабах, по-стариковски похрипывающий при переключении скоростей, с потертыми креслами, из которых проглядывали острые концы пружин.

Дежурный пересчитывал игроков – все ли на месте, шофер включал мотор, автобус трогался, выворачивал на Ленинградское шоссе, обдавая прохожих бензиновой гарью, и набирал посильную скорость. И в этот момент из растворенных окон автобуса вырывались на уличный простор первые звуки песни.

Какие песни мы пели? Всякие. Мы знали их десятки, а может, сотни. Про любовь и про войну, веселые и грустные, маршевые и лирические, о девушках и о «махорочке-махорке». Не было штатных запевал, но не было и молчальников. Пели все, и никто не мог себе представить дорогу без песни. А когда наступал момент, про который в песне поется: «Захрипели, потеряли голоса», – переходили к шуткам. Со стороны, может, не слишком остроумным, может, даже плоским, может, старым и сто раз повторенным, но неизменно вызывавшим дружный хохот, от которого сотрясались стены и дребезжали окна нашего утлого, чихающего копотью лайнера шоссейных дорог.

Мы были молоды, и нам было весело, и автобус, перебираясь с асфальта на проселки, приближал нас к всегда желанному футболу...

Сейчас мы тоже ездим на игры все вместе. К нашей великолепной тренировочной базе в Новогорске, где комнаты на двоих, и все удобства, и телевизор, и бильярдная, и столовая с накрахмаленными скатертями, подается просторный «Икарус» с окнами во всю стену, и мы отправляемся в Москву, на «Динамо», Такие же молодые ребята-дублеры, какими были мы когда-то, выходят из дверей дома, подняв воротники свитеров и зябко поеживаясь, и садятся в автобус. Я захожу последним и пытаюсь расшевелить ребят.

– Ну, как сегодня сыграем? Обед хоть отработаем?

Кто-то улыбнулся из вежливости, кто-то взглянул на говорящего, кто-то и вовсе не поднял глаз, будто не слышал.

Автобус катит по Куркинско-Машкинскому шоссе, по правую руку – поле, по левую – сосны, ели, белоствольные березы – никогда не надоедающий подмосковный пейзаж, на который не устаешь глядеть и не можешь наглядеться. Потом – весь новенький, ухоженный, просторный Ленинградский проспект, Петровский парк, стадион «Динамо», уютнее которого нет в мире.

Тихо в автобусе. Я поворачиваю голову и со своего места, сразу за водительским, оглядываю фигуры молодых динамовских гвардейцев. Уж какие там песни! Уж какие там шутки! Если и скажет один другому слово, то тихо, в четверть голоса. Большинство же молчит – кто дремлет, укачанный ровным бегом автобуса, кто косит невидящим глазом в окно, кто рисует чертиков на стекле.

Придя в раздевалку, ребята молча переодеваются, по одному выходят на разминку. Не знаю, возможно, мне так только кажется, но, по-моему, и во время игры они не загораются.

Во всяком случае, тщетно я пытаюсь встретить сверкающий взгляд захваченного пылом борьбы человека, напрасно ищу проявлений восторга, уныния, недовольства собой. Разве что вскинет кто-нибудь вверх руки после забитого гола. Но и эта вспышка длится секунду. И опять каждый принимается за свое с такой деловитостью, словно он не футболист, а бухгалтер, надевающий нарукавники и готовящийся отщелкивать свои цифры на конторских счетах.

Кончится игра, они быстренько примут душ, оденутся и разбредутся тихо, кивнув, друг другу головой или бросив общее: «Пока...» Не пойдут они, как мы в прежние времена, всей гурьбой на танцы, или в Парк культуры, или в общую компанию.