Чернецкий по праву слыл большим мастером своего дела, и абсурдность обвинения всем была очевидна.

Чернецкий принял нас в своей "резиденции" - двухэтажном особняке на Арбатской площади, где теперь воздвигнут огромный дом Генерального штаба, который москвичи называют "Пента- гоном". Он послушал мою игру - а для меня это была встреча на высочайшем уровне - и предложил служить в только что созданном им образцово-показательном оркестре наркомата обороны (так в Москве назывались и универмаги - образцово-показательные). "Будешь сыт, одет и получать будешь 120 рублей в месяц". Это мне-то, 13-летнему мальчишке, такое предложение?! Да я в жизни в руках не держал больше десятки!.. В дополнение Чернецкий подарил мне вожделенную "Школу Арбана" в хорошем издании Юргенсона с надписью: "Талантливому Тимоше..." Но по настоянию брата я из армии все же ушел, и был представлен профессору М.И.Табакову.

Началась другая жизнь. А с Чернецким так или иначе была связана вся моя молодость. Когда в Балалаечном оркестре, где я служил юношей (подробнее об этом позже), играли украинский марш Чернецкого, где была сольная фраза трубы, и показали автору марша театрализованный номер на эту музыку, поставленный режиссером Феликсом Николаевичем Даниловичем, Чернецкий, заметив меня сидящим и не играющим сольный эпизод, крикнул: "Дайте ему играть эту фразу!" И, указав пальцем на меня, пригрозил: "А ты мне "Школу" верни!". Это было непонятное для всех уличение меня якобы в воровстве, ведь я уклонился от службы в его оркестре.

Чернецкий был членом жюри Всесоюзного конкурса весной 1941 года в Москве. И когда я стал его лауреатом, он поздравил меня с успехом и сказал: "Ко мне в оркестр пойдете служить". А когда через 5 месяцев, уже после начала войны, он увидел меня в Образцовом оркестре штаба Московского военного округа и бросил взор своего одного глаза в мою сторону (вместо второго глаза у него был протез), наш начальник Сергей Александрович Панфилов, инспектор оркестров МВО, сказал Чернецкому: "Это наш лауреат" (в Союзе тогда было только 5 трубачей-лауреатов: Н .Полонский, С.Еремин, Г.Орвид, И.Баловник и я). "Лауреат-то лауреат, а как он к вам попал?" - поинтересовался Чернецкий, так и не увидевший меня в своем оркестре.

Много раз за мою военную службу я находился в составе сводного тысячетрубного оркестра, к каждому параду проводившего месячные учения, ведь играть надо было все наизусть. Как всегда, репетиции проводил генерал-майор С.Чернецкий. Однажды во время репетиции на Крымской набережной кто-то из баритонистов все время играл не ту ноту. Капельмейстеры десятков оркестров прислушивались, бегали, искали - кто же врет? Раз остановили игру, два... Я не выдержал и крикнул: "Надо играть ля бемоль!" Чернецкий: "Кто сказал "ля бемоль"? И в абсолютном молчании продолжил: "Я из вас капельмейстера сделаю". Почему-то это прозвучало угрозой. Однако позже я и в самом деле стал капельмейстером, т.е. дирижером. Но об этом тоже речь впереди.

Я считал отношение Чернецкого ко мне настолько добрым, что как-то осмелился позвонить к нему домой с просьбой. Результат был для меня неожиданным, но вместе с тем нормальным в условиях военной дисциплины. Генерал-майор прислал в оркестр приказ: "За нарушение устава и обращение не по команде старшему сержанту Т.Докшицеру объявить трое суток ареста на гауптвахте".

Начальником моего оркестра был в то время Анатолий Игнатьевич Чижов, мой первый воспитатель. Он прочитал, как было положено, перед строем приказ генерала, а мне лично чуть позже сказал: "Отправляйся домой, и чтобы три дня тебя никто не видел". Это было единственное взыскание, которое я получил за почти 15-летнюю службу в армии.

Однако я забежал вперед, нарушил последовательность повествования, поэтому вернусь в кавалерию, свою Альма-Матер, где с особым вниманием ко мне относился начальник штаба полка Артемьев. Он отличался стройностью фигуры, опрятностью одежды, всегда держал в руках короткую плеть из кожи. У него не было детей, и когда он меня замечал, то иногда подзывал к себе.

Я был приучен подходить к начальству по всем правилам службы: "Воспитанник Докшицер по Вашему приказанию явился", - и руку под козырек. Однажды он подарил мне книгу "Путешествие Робинзона Крузо" в старинном издании с изумительными цветными иллюстрациями. Только картинки я и успел рассмотреть, книгу у меня вскоре кто-то стянул. В другой раз начальник штаба отдал приказание: "Пойдите к моей супруге, (командирские квартиры были рядом с лагерем) и скажите ей ..." После слова "супруга" я уже ничего не понимал. А он сказал: "Повторите приказание". Я долго молчал, не зная, что сказать... Потом спросил его: "А что такое супруга?" Он улыбнулся: "Скажите моей жене, что я немного задерживаюсь".

И на сцену в первый раз я вышел в клубе полка. Это было в Москве, в казармах, расположенных вдоль Ходынского поля, рядом с больницей Боткина. Шел концерт армейской самодеятельности, солдаты пели и танцевали, и, мне тоже захотелось подняться на сцену. Лева, мой старший двоюродный брат, одобрил мое намерение. Я сбегал за трубой, к тому времени я уже выучил какую-то старомодную и, естественно, примитивную пьесу. Она состояла из 5-6 коротких фраз для трубы и больших фортепианных эпизодов. Играл я без фортепиано. Сыграл первую фразу и начал сосредоточенно отсчитывать паузы. Раздались аплодисменты. Сыграл второй эпизод - опять аплодисменты, и так, пока я не доиграл до конца, со сцены не ушел. Смущения не ощутил, правда, было непонятно, почему они часто аплодировали. Это "боевое крещение" было только началом. После него я не упускал случая участвовать в концертах самодеятельности уже с фортепиано. Меня стали посылать на детские олимпиады, смотры. Форму я носил армейскую, самого маленького размера, но все равно утопал в ней. Штаны сваливались, надо было их все время подтягивать, а сапоги болтались так, что их можно было потерять. Благодаря концертам, по распоряжению начальника штаба Артемьева, мне сшили специальную форму детского размера на мальчика 12 лет. А для выступления в заключительном концерте армейской самодеятельности, который проходил в Зеленом театре Центрального парка культуры и отдыха им. Горького в Москве, вмещавшего десятки тысяч зрителей, мне сшили белую рубашку. Ехал на концерт я из Кубинки, где были наши лагеря, поездом с паровозом. В вагоне мест не было, и я простоял всю дорогу в тамбуре. Перед концертом заехал к родителям, мама в ужасе сняла с меня рубашку, измазанную паровозной копотью. До сих пор не могу понять, как она успела за короткое время ее отстирать, высушить и отгладить. На концерте я играл "Попутную песню" М.Глинки. В оригинале ее поется о том, как лихо мчится паровоз и как он дышит легким паром.

Таким образом, еще в детстве, в армии я приобрел очень важные для меня, начальные сценические навыки.

В первый же год службы меня определили учиться в детские классы музыкального училища имени Глазунова к преподавателю Ивану Антоновичу Василевскому, известному тогда трубачу и педагогу, солисту Большого театра. Иван Антонович стал моим первым настоящим профессиональным учителем.

Занятия наши начинались с того, что, прежде чем дать мне в руки трубу, Иван Антонович угощал меня половиной своего бутерброда, который всегда приносил из дома, завернутым в льняную салфетку. Видимо, моя худоба вызывала у Ивана Антоновича сомнения, смогу ли я выдержать игровую нагрузку на трубе. Домашний бутерброд был для меня лакомством. И только после того как я его съедал, Иван Антонович говорил: "Ну, теперь давай заниматься!" Иван Антонович отдавал жизнь и душу своим ученикам. Его 16-метровая комната в коммунальной квартире на Неглинной, где проживали еще три семьи, была одновременно спальней, столовой, кабинетом и учебной студией. Сюда ежедневно приходил кто-то из студентов или молодых коллег по театру для дополнительных занятий.