Филифьонка стала приходить в себя. Она призадумалась: почему это с крючков все свешивается вниз, а не куда-нибудь в сторону и от чего это зависит? Вся комната изменилась, все в ней стало каким-то новым. Филифьонка подошла к зеркалу и посмотрела на себя. Нос с одной стороны был весь исцарапан, а волосы – мокрые и прямые, как проволока. И глаза были какие-то другие. «Подумать только, что у всех есть глаза. И как только они устроены, что могут все видеть?» Ее начало знобить – верно, от дождя и оттого, что за эту секунду страха перед ней пронеслась вся ее жизнь. Она решила сварить кофе. Филифьонка открыла кухонный шкаф и увидела, что у нее слишком много посуды. Ужасно много кофейных чашек, слишком много кастрюль и сковородок, горы тарелок, сотни других кухонных предметов – и все это для одной лишь Филифьонки! Кому это все достанется, когда она умрет?

– Я никогда не умру, – прошептала Филифьонка и, захлопнув дверцу шкафа, побежала в столовую, проскользнула между стульями, выбежала в гостиную, раздвинула оконные шторы, поднялась на чердак. Повсюду было тихо. Филифьонка распахнула дверцы платяного шкафа и, увидев лежащий в шкафу чемодан, поняла наконец, что ей надо делать.

Она поедет в гости. Ей надо отвлечься, побыть в обществе. В компании с теми, с кем можно приятно поболтать, с теми, которые снуют взад и вперед и заполняют собой весь день, так что у них не остается времени для страшных мыслей. Не к Хемулю, не к Мюмле, только не к Мюмле! Только к семье муми-троллей. Самое время навестить Муми-маму.

Когда у тебя возникает желание что-то сделать, нужно немедленно принимать решение и не ждать, пока это настроение пройдет. Филифьонка вынула чемодан, положила в него серебряную вазу – ее она подарит Муми-маме.

Потом вылила мыльную воду на крышу и закрыла окно, вытерла голову полотенцем, закрутила волосы на бигуди и выпила чашку кофе. Дом обретал покой и становился прежним. Филифьонка вымыла чашку, вынула серебряную вазу из чемодана и заменила ее фарфоровой. Из-за дождя сумерки наступили рано, и она зажгла свет.

«И что это мне взбрело в голову? – подумала Филифьонка. – Абажур вовсе не красный, а коричневый. Но все равно я отправлюсь в гости».

Стояла поздняя осень. Снусмумрик продолжал свой путь на юг. Иногда он останавливался, разбивал палатку, не задумываясь о том, как бежит время, бродил вокруг, ни о чем не думая, ни о чем не вспоминая. И много спал. Он смотрел по сторонам внимательно, но без малейшего любопытства, не заботясь о том, куда идет, – лишь бы идти дальше.

Лес был тяжелый от дождя, деревья словно застыли. Все завяло и поникло, только внизу прямо на земле расцвел потаенный осенний сад. Он поднимался с мощной силой из гнили. Это были странные растения, блестящие, разбухшие, так не похожие на то, что растет летом. Голый желто-зеленый черничник, красная, как кровь, клюква. Незаметные летом мхи и лишайники вдруг разрослись пушистым ковром и завладели всем лесом. Лес повсюду пестрел новыми яркими красками, и повсюду на земле светились опавшие красные ягоды рябины. Папоротник почернел.

Снусмумрику захотелось сочинить песню. Он ждал, пока это желание окончательно созреет, и в один прекрасный вечер достал с самого дна рюкзака губную гармошку. Еще в августе в Муми-дален он сочинил пять тактов, которые, бесспорно, могли стать блестящим началом мелодии. Они явились внезапно, сами собой, как приходят любые свободные звуки. Теперь настало время собрать их и сделать из них песню о дожде.

Снусмумрик прислушался и ждал. Пять тактов не приходили. Он продолжал ждать, вовсе не волнуясь, потому что знал, как бывает с мелодией. Но ничего, кроме слабого шороха дождя и журчания водяных струй, не слышал. Вот стало совсем темно. Снусмумрик взял свою гармошку и положил ее обратно в мешок. Он понял, что пять тактов остались в Муми-дален и он найдет их, лишь когда вернется туда.

Снусмумрик знал миллионы других мотивов, но это были летние песенки про все на свете, и Снусмумрик отогнал их от себя. Конечно, легкий шорох дождя и журчание воды в ручейках – все те же самые звуки одиночества и красоты, но какое ему дело до дождя, раз он не может сочинить о нем песню.

Хемуль просыпался медленно, он узнавал сам себя и хотел быть кем-нибудь другим, кого он не знал. Он чувствовал себя еще более усталым, чем в тот момент, когда ложился, а ведь сейчас начинался новый день, который будет длиться до самого вечера, а за ним пойдет еще день, еще и еще, и они будут похожи друг на друга, как все дни Хемуля.

Он заполз под одеяло, уткнулся носом в подушку и подвинул живот на край кровати, где простыня была прохладная. Потом широко раскинулся, так что занял всю кровать, и ждал, когда к нему придет приятный сон. Но сон не приходил. Тогда он свернулся и стал совсем маленьким, но это тоже не помогло. Он попробовал стать хемулем, которого все любят, потом бедным хемулем, которого никто не любит. Но он по-прежнему оставался хемулем, который, как ни старался, ничего хорошего толком сделать не мог. Наконец он встал и натянул брюки.

Хемуль не любил раздеваться и одеваться, это наводило его на мысль, что дни проходят, а ничего значительного не происходит. А ведь он с утра до вечера только и делает, что руководит и дает указания. Все вокруг него ведут жизнь бестолковую и беспорядочную; куда ни глянь, все надо исправлять, он просто надорвался, указывая каждому, как надо вести себя и что делать.

«Можно подумать, что они не желают себе добра», – с грустью рассуждал он, чистя зубы. Хемуль взглянул на фотографию, на которой он был снят рядом с парусной лодкой. Этот красивый снимок, сделанный в день спуска на воду, еще больше опечалил его.

«Надо бы научиться управлять лодкой, – подумал он, – но я вечно занят…»

Внезапно ему пришло в голову, что он занят всегда лишь тем, что переставляет вещи с одного места на другое или указывает другим, как это делать. И он подумал: «А что будет, если я перестану этим заниматься?» – «Ничего не будет, найдутся желающие на мое место», – ответил он сам себе и поставил зубную щетку в стакан. Эти слова удивили и даже немного испугали его, и по спине у него поползли мурашки точь-в-точь как в новогоднюю полночь, когда часы бьют двенадцать. Через секунду он подумал: «Но ведь надо же научиться управлять лодкой…» Тут ему стало совсем плохо. Он пошел и сел на кровать. «Никак не пойму, – подумал он, – почему я это сказал. Есть вещи, о которых нельзя думать, и вообще, не надо слишком много рассуждать».

Он отчаянно пытался придумать что-нибудь такое, что разогнало бы утреннюю меланхолию. Он думал, думал, и постепенно в голове его всплыло приятное и неясное воспоминание одного лета. Хемуль вспомнил Муми-дален. Он был там ужасно давно, но одну вещь он отчетливо запомнил. Он запомнил южную гостиную, в которой было так приятно просыпаться по утрам. Окно было открыто, и легкий летний ветерок играл белой занавеской, оконный крючок мерно стучал по подоконнику… На потолке плясала муха. Не надо было никуда спешить. На веранде его ждал кофе. Все было ясно и просто, все шло само собой.

В этом доме жила одна семья. Всех их он не помнил. Помнил только, как они неслышно сновали туда-сюда и каждый был занят своим делом. Все были славные и добрые – одним словом, семья. Отчетливей всего он помнил папу, папину лодку и лодочную пристань. И еще – как просыпался по утрам в хорошем настроении.