— Нет. Вишняков знает, что по заведенному стандарту его вызовут на собрание, проработают, а он каким был, таким и останется.

— И не наше дело! Наше дело — заслуженно наказать его.

— Нет, — снова помолчав, Полуяров встал. — Сто раз нет. Я разговаривал с Ларисой. Почему она верит, что он исправится, а мы не верим?

— Там дела семейные, — отмахнулся Копытов, — там, сам черт ногу сломит. А тут…

— Тут еще хуже, — доверительным шепотом сказала Полуяров. — Выгнать его легко. Ума не надо. А вот воздействовать на него… как?

— Мне работать надо, — озабоченно произнес Копытов. — Решай сам. Но в райкоме тебя взгреют. Точно.

Решение Полуярова об Олеге поставило Валентина в тупик. Он не верил и в исправление Олега, не верил и в пользу проработок на собраниях. И в то же время в предложении Полуярова было что-то интересное, рискованное и вместе с тем наивное.

До половины следующего дня никто не заметил, что клеточка для указания цены была пустой. Потом позвонил какой-то досужий острослов и ехидно спросил редактора, почему «Смена» скрывает стоимость номера.

Разъяренный Копытов выскочил в приемную и крикнул оторопевшей Маро:

— Быстро всех ко мне!

Валентин сразу почувствовал, что разговор будет о нем. Когда он вошел в кабинет, редактор шагал вокруг стола, ни на кого не глядя.

— Больше так продолжаться не может! — сказал Копытов, резко остановившись. — Позор! Сегодня без указания цены вышли, завтра без фамилии редактора, а там, гляди, такой ляп будет, что я только ногами застучу по лестнице! Ты, Лесной, больше других любишь язык насчет критики почесать. Дело, конечно, нужное, но в редакции работать не будешь! Можешь жаловаться, можешь на гонение за критику сослаться.

Устало дыша, Копытов сел.

— Не работать? — тихо спросил Валентин, еще плохо сознавая, что произошло.

— Сегодня же подпишу приказ. Снимаю с работы за халатность, безответственность и сплошное, понимаешь ли, ротозейство! Ты еще оправдываться нахальства наберешься?

— Я оправдываться не буду. Я виноват. Но как же я без газеты жить буду? — растерянно пробормотал Валентин. — Вы не имеете права….

— Я свои права знаю. Я за свои решения вот этим местом отвечаю, — Копытов стукнул себя по затылку. — Можете быть свободными.

Никто не поднялся.

— Не слыхали? Можете, говорю, идти. Приказы не обсуждаются.

— А мы и не собираемся обсуждать, — не своим голосом сказала Лариса. — Мы осуждаем ваш приказ.

— Кто это — мы?

— Мне кажется, что все, — Лариса посмотрела на Николая и поправилась: — По крайней мере, большинство. Я уйду из редакции, если Лесной будет уволен.

— Держать не стану, — отозвался Копытов. — Митинговать не позволю. Заявляю как начальник, старший товарищ и коммунист: против совести не пойду, на жалость не клюну, не надейтесь.

— Никакого митинга устраивать, конечно, не надо, — заговорил Полуяров, — но нельзя не прислушаться к единодушному мнению коллектива. Я также не согласен с увольнением Лесного.

— Дело твое, Пал Палыч, — Копытов вытер платком шею, — я назад не поверну… Погорячился немного. Нервы, будь они прокляты. Ты, Вишнякова, не обижайся.

— За себя я и не думала обижаться. Как с Лесным?

— Ничего не могу поделать — дисциплина.

— Самодурство это, а не дисциплина.

— Не груби, Лариса, — сказал Полуяров.

И уже через полчаса Николай торжествующе говорил Валентину:

— Редактор предложил мне принять у вас дела.

Мальчишкой Валентин никогда не плакал от боли, только от несправедливости, от обиды. Особенно запомнился один случай. Ему было лет пять. Он играл во дворе с толстым смешным щенком. Мимо проходил подвыпивший мужчина. Он сильно пнул щенка ногой и пошел дальше, как ни в чем не бывало. Валентин схватил камень, размахнулся, но бросить не успел — мужчина скрылся за углом. Щенок взвизгивал и скулил. Даже теперь Валентин не мог понять, как это взрослый дядя мог ударить собачонку. Сейчас Валентин казался себе маленьким мальчиком, которого ударил кто-то большой, сильный. Тогда, в детстве, он схватил камень и размахнулся…

— Редактор предложил мне принять у вас дела, — повысил голос Николай.

— Так быстро? Жаль. А сдавать, собственно, нечего. Три письма.

Впрочем, голос у Рогова был не торжествующий, а виноватый.

— Ты только не падай духом, Валька, — сказала Лариса, — все наладится…

— Меня словно по лицу ударили, — отозвался Валентин, — а не верится. Чтоб я без газеты остался… Хоть сто приказов пиши, не поверю.

В голову лезли самые обидные мысли. Им овладевали противоречивые желания: то хотелось пойти нагрубить Копытову, то расплакаться.

Утром он сразу направился в редакцию, но по дороге свернул в сторону, задержался у витрины «Смены». На первой полосе, под передовой, была напечатана его информация. Тоскливо сжалось сердце. Как это так — он не на работе? Нелепо, дико. Валентин смотрел на газету, пытался представить, что сейчас происходит в редакции. Наверное, там смятение, паника — ведь не может редакция работать без него! Нет, не то: он без редакции не может, а газета будет выходить и без него.

— Любуешься? — услышал он обрадованный голос, обернулся: перед ним стоял Олег. — Я вот тоже каждый номер прихожу смотреть. Как на могилу хожу. Кстати, я слышал, что твоему оптимизму нанесен ощутительный удар? Что ты намерен делать?

— Ты уже знаешь? — удивился Валентин.

— Вести о служебных несчастьях летят быстрее пули. А я ведь только и живу редакционными новостями. Признаться, был удивлен, что тебя, именно тебя, уволили. Не скрою, обрадовался. Этот случай поможет нам разрешить наш спор. Что же ты намерен делать?

— Еще не знаю, — ответил Валентин. — Пока не верю.

Олег громко расхохотался и проговорил:

— Подожди, исчезнут робкие надежды.

Сдержав злость, Валентин произнес:

— Устроюсь в многотиражку. Где наша не пропадала? Без работы не буду.

— Где-нибудь ваша да пропадет, если дальше так же будет. Ты тщетно стараешься себя успокоить… Едем отсюда? Что, мало городов, газет? Неужели ты не испытываешь желания доказать «Смене», что на ней свет клином не сошелся?

— Меня не «Смена» уволила, а Копытов.

— Ну, а ему доказать? — разгорячился Олег.

— Зачем мне это?

— В благородство играешь, — презрительно заключил Олег.

Они, не сговариваясь, свернули в проулок. Обоим хотелось довести разговор до конца. Но если Валентин еще сдерживался, то Олег заговорил ожесточенно:

— Мне органически неприятны люди вроде тебя. Вы руководствуетесь не искренними желаниями, а разного рода утвержденными правилами. Не люди, а свод правил и норм поведения. Сухость и серость сплошная. Бог мой, если бы вдруг центральные газеты перестали, например, печатать рецензии на новые кинофильмы, что бы вы стали делать? Мнения-то у вас ведь сроду не бывало!..

— Всё?

— Почти.

Усмешка Олега раздражала Валентина, он нервничал, завидуя его самоуверенности, и начал говорить негромко, глядя под ноги, тщательно подбирая слова:

— Согласен, что у нас еще уйма перестраховщиков, особенно в литературе, искусстве и журналистике. К сожалению, перестраховщиков не судят.

«Почему он улыбается с таким превосходством? — подумав, замолчал Валентин. — Почему он всегда самодоволен? Неужели он убежденнее меня?»

— Ты носишь розовые очки. Опасное приспособление, — сказал Олег. — Оно искажает реальную действительность. Его несправедливо увольняют с работы, а он с жаром доказывает, что в нашей природе несправедливости не существует. Копытовы не скоро на пенсию уйдут. Не один, так другой добьет. Их много.

— Ты вопишь о разных страхах, а не пишешь. Это хуже перестраховки. Ты, имеющий собственное мнение, написал фальшивую рецензию. Ты подделался под мнение, с которым не был согласен.

— Случай с моей рецензией — ерунда, нелепый случай, — растерянно ответил Олег. — Я говорю о другом. Вот я часто бывал в театрах на приемках спектаклей. Поверь мне, ужас, что там происходит! Собираются разного рода представители разного рода учреждений, в той или иной степени связанных с искусством. Начинают обсуждать спектакль. Что они говорят! К искусству они никакого отношения не имеют, в искусстве ничего не понимают, но искусство им подчиняется. У него больше начальников, чем помощников. Об этом, по-твоему, не надо кричать?