— Несколько обще, — недовольно отозвался Полуяров.

— Стиль Лесного, — насмешливо вставил Олег.

— Быть журналистом, — спокойно поправился Валентин, — значит писать только о том, о чем не можешь не писать.

— Здесь я бы поставил семь восклицательных знаков, — предложил Олег.

— Нет, предложение сугубо повествовательное, — сказал Валентин. — Писать не потому, что об этом надо писать, не потому, что за это платят деньги, а потому, что это тебя волнует, что ты высказываешь свои убеждения, отдаешь душу…

— Ты напрасно пошел в газету, Лесной, — с комической серьезностью произнес Олег, — шел бы ты лучше в мелодекламаторы.

— Я согласен с тобой, — и Полуяров жестом попросил Валентина молчать. — У меня только маленькое добавление. Честным может считаться тот журналист, который имеет моральное право, повторяю, моральное право писать о том, о чем пишет.

Олег встал, поклонился и сказал:

— Я предпочитаю работать, а не философствовать. А на болтовню, извините, у меня нет времени.

— Ты изменил Ларисе? — тихо спросил Полуяров.

— Что?! — вырвалось у Валентина.

— Это наглость, — сквозь зубы проговорил Олег, — это бестактно. Вы не имеете права… Вы имеете право уродовать мои статьи, но не смейте…

— Не кричи, — устало сказал Полуяров, сел, обхватил голову руками.

— Вы вообразили, что если являетесь моим начальником, то можете позволить себе что угодно? — бормотал Олег. — Вы хотите сделать вид, что заботитесь о людях! Наглость!

— Это правда, Павел Павлович? — спросил Валентин.

— Правда, — Полуяров дышал тяжело, будто после физической работы. — Может быть, это наглость, Олег. Может быть, я не имел права так разговаривать с тобой да еще при постороннем человеке. Может быть. Но надо. Всей редакции понравился твой фельетон «Сорняк». Ты удачно написал о мерзавце, бросившем жену с детьми… Жаль, что фельетонист ведет себя не лучше.

Олег справился с волнением, сел и нервно рассмеялся.

— Между прочим, это не первый случай, когда меня пробуют выжить из редакции, — сказал он. — Кому-то я встал поперек дороги. Не проще ли не тянуть, не подкапываться, а сразу? Так, мол, и так: не желаете ли уйти по собственному желанию? Уйду. С удовольствием уйду. Вы удовлетворены?

Полуяров молчал, тер глаза руками, словно хотел спать.

— Был я сегодня у нее, — тихо проговорил он, — жутко…

— У вас нет доказательств!

— Иди, Олег. Не мути душу. Жалко мне Филиппа Владимировича. Мы с ним у Ларисы встретились. Тебе, пожалуй, лучше пока не видеться с ним. У него рука крепкая.

Олег дошел до дверей нетвердым шагом, помедлил, видимо, ожидая, что его окликнут, и вялым движением толкнул дверь.

— Зачем вы меня позвали? — спросил Валентин.

— Не знаю, — ответил Полуяров, — решил почему-то позвать. Да и трудно было бы мне одному разговаривать. А тебе полезно знать о таких вещах. Погулять не хочешь?

С главной улицы они свернули в переулок. Там почти не встречалось прохожих, редкие фонари и тишина делали его таинственным и мрачноватым. Шли молча.

— Олег докатился до точки, — вдруг сказал Полуяров. — Его мне нисколько не жалко. Может, и неверно так думать, но я против нянек при великовозрастных младенцах. Ну их к лешему! Олег мне однажды любопытную историю рассказал. Он-то ей не придал никакого значения, а я запомнил. Он, когда еще в школе учился, написал письмо в редакцию областной газеты о том, что школьники играют в уличную денежную игру «чику». Письмо напечатали, а в день выхода газеты Олег был пойман с поличным — сам играл… Может быть, с этого и началось? Ведь «Сорняк» не первый его фельетон о семье… Кто знает, может быть, вовремя его и удалось бы остановить… Что молчишь?

— А что говорить? — искренне признался Валентин. — Говори не говори — поздно.

— Зайдем ко мне? — спросил Полуяров. — Ты ведь холостяк, свободный человек… Все равно на ум ничего не идет. Да еще забыл жену предупредить, что задержусь, будет баня.

Жил Полуяров в деревянном двухэтажном доме. У дверей на проволоке висела ручка звонка. Полуяров дернул несколько раз. За дверью послышались шаги, и женский голос обрадованно спросил:

— С приятелем, конечно, явился?

— А что, нельзя?

— Твое счастье.

Полуяров пропустил Валентина вперед и, набрасывая щеколду, прошептал:

— Страшны только первые минуты.

— Не храбрись, Павлик, все равно ведь боишься.

В свете неяркой лампочки Валентин, обернувшись, увидел маленькую темноволосую женщину, похожую на девочку. Девочку она напоминала и обиженным выражением круглого, широкоскулого лица. Смотрела она исподлобья, но в узких, чуть раскосых глазах пряталась шаловливая улыбка.

— Виноват, Ли-за, — серьезно сказал Полуяров, — закрутился.

Он протянул руку, чтобы погладить жену по голове, но Лиза отклонилась в сторону, и рука опустилась на плечо.

— Рассчитываешь, что растаю? — быстро проговорила Лиза. — Трудно было позвонить? Снять трубку, сказать «задерживаюсь», и все?

Полуяров подталкивал ее вперед, приговаривая:

— А все-таки ты уже не мечешь молнии. Отошла. На кухне Лиза протянула Валентину руку и предложила:

— Зовите меня просто Лизой, я так с детства привыкла, и не стесняйтесь.

Кухня была маленькая, чистенькая, заставленная вещами. Видно было, что прежде чем их разместить, хозяева основательно подумали. Все стояло на своих местах.

Дома Полуяров казался другим человеком, изменилось даже выражение глаз. Сейчас они были спокойными, чуть рассеянными. Чувствовалось, что человек пришел домой, и дом для него — отдых.

На столе появились тарелки с дымящимся борщом, Лиза все делала легко. Ее руки несколько раз взлетели к полкам с посудой, и на столе улеглись ложки, вилки, хлеб. Она сделала несколько движений — и хлеб оказался мелко нарезанным.

— Питайтесь, — пригласила она. — На работе начальник Павлик, а здесь слушайтесь только меня. Павлик, не смотри на меня грозно, я не с тобой разговариваю. Вы знаете, Валя, он при посторонних старается выглядеть строгим, а на самом деле он веселый.

— Ты замучаешь его разговорами, — сказал Полуяров.

— Я замучаю, я и накормлю.

— Что мне с ней делать, не знаю, — озабоченно произнес Полуяров, когда Лиза ушла. — Устает за день. Бодрится, а глаза сонные.

— Трудно так жить? — спросил Валентин.

— Наверное… — Полуяров усмехнулся. — Тяжеловато бывает. Иногда — очень.

— Я не представляю себя семьянином, — признался Валентин, которого после вкусного обеда одолела истома. Приятно было сидеть и дымить папиросой. — Кажется мне, что никогда у меня семьи не будет. Я, может быть, очень коряво выражусь, но не представляю, не понимаю, что такое жена, чем она от обыкновенной женщины отличается. Не знаю.

Видно было, что Полуярову хотелось рассмеяться, но он переборол желание и ответил серьезно:

— И не узнаешь до срока. Вся беда в том, что мы, пока не женаты, неправильно относимся к женщинам. Не за то их любим, за что надо любить. Не тем поклоняемся, кому поклоняться надо. Что нам в женщинах нравится? Глазки, губки, ножки, легкость в мыслях и прочее. Нравятся те, которые с презрением говорят о кухне и красиво о страсти. Ну и попадаемся, как рыбки на жирных червей, извини за прозаизм. Тянет нас к дамочкам, кои хороши только вне семьи…

Они разговаривали, пока Лиза не позвала из комнаты.

Лиза сидела за чертежным столом, втиснутым между кроватью и книжными полками. Дальше, вдоль стены, стояли письменный стол, шкаф, этажерка. Посередине — круглый стол, рядом — детская кроватка. Вся мебель размерами была чуть меньше обычной, будто подобрана под рост Лизы.

— Скучно мне, — прошептала она, — давайте чай пить здесь.

Домой Валентин возвращался поздно. Хозяйка наказала его за это тем, что не истопила печь. В другой раз он смущенно смолчал бы, но сейчас сказал:

— Сам истоплю. Ключ от дровяника где?

Изумленная старушка без слов отдала ключ, и через некоторое время Валентин уже сидел на полу, глядя на пламя в печи…