Олег вздохнул, с сожалением посмотрел на молчащего собеседника, заходил по комнате.

— А кто тебе мешает бороться? — тихо спросил Валентин.

— Я искренне завидую вам, молодой человек. Вы далеко пойдете… Значит, ты не имеешь никакого отношения к роговской истории? — спросил он через некоторое время. — Да, ведь как иногда женщина способна унизить мужчину. Если бы, предположим, Николаю вздумалось бросить ее, дело бы обстояло иначе. Мужчина уходит открыто, решительно, а тут…

— Откуда ты знаешь, как уходят мужчины? — Валентин сдерживался, но вопрос прозвучал раздраженно.

— Догадываюсь, — насмешливо отозвался Олег. — Да и быль молодцу не в укор. Ты, я вижу, упорно стремишься к конфликту. Нетипично, нежизненно. Советский молодой человек не может вступить в конфликт с другим советским молодым человеком. Теории социалистического реализма не знаешь.

Вошла Лариса, и Олег замолчал. Она почувствовала, что здесь произошел резкий разговор, и лицо ее сразу стало печальным. Валентину было жаль Ларисы, и все-таки он сказал:

— Иногда мне кажется, Олег, что ты не мысли высказываешь, а просто жонглируешь, словами. Твои разглагольствования — не смелость, а злопыхательство. — И останавливая вскочившего с места Олега, он твердо продолжал, повысив голос: — Пиши, а не брюзжи, черт тебя побери! Писать надо, а не болтать!

— Мы не на собрании, — поморщившись, пробормотал Олег.

— А это я больше всего ненавижу! Это у нас часто встречается: на собрании говорить одно, а дома — другое.

— Меня в этом обвинить нельзя, — сквозь зубы ответил Олег.

Валентин стал собираться домой; Лариса не удерживала его. «Прости», — прочитала она в его взгляде и кивнула.

Осторожность, тупость и бюрократизм Копытова не возмущали Валентина так сильно, как внешняя смелость Олега и сознание его собственного превосходства над другими. Оба они — Олег и Копытов — сбивали его с толку, мешали нащупать верный путь. Но пока Валентин был бессилен против них, у него не было еще доказательств, своей правоты, своей убежденности, была лишь твердая вера в нее.

Проведение читательской конференции на паровозоремонтном заводе Валентин мог считать доказательством своей правоты, важной личной победой, но это не доставило ему никакой радости, тем более удовлетворения. Это было что-то вроде разведки боем, он проверил свои силы, убедился, что может драться и побеждать.

У дверей стоял чемодан. Входя в комнату, Лариса больно ударилась о него коленкой.

Ольга сидела на диване и даже не взглянула на Ларису.

— Идем? — тихонько спросила она.

— Куда? — почти беззвучно отозвалась Ольга. — Я никуда не пойду. — Она опустила ноги на пол, откинулась на спинку дивана, запрокинула голову, будто ей трудно было дышать. — Мне стыдно… — Она резко поднялась, нахмурилась, и от этого выражение лица стало решительным, почти суровым; она произнесла жестко: — Все равно не могу я здесь. Не могу его видеть. Я все сделала, чтобы не уйти, и… уйду.

— А что ты сделала?

Николай вышел из соседней комнаты, остановился, держа руки в карманах, покачиваясь на носках.

— А что ты сделала? — повторил он. — Это ты во всем виновата! А вы зачем пришли? — он повернулся к Ларисе. — Интересно посмотреть на скандал вблизи?

Ольга встала перед Ларисой, будто хотела прикрыть ее, но Николай повысил голос:

— Я не пропаду! Не одна на свете!

— Идем, — тихо позвала Ольга, — идем…

— Пожалуйста! — Николай подскочил к дверям, распахнул их. — Скатертью дорожка! Не бойтесь, не пропаду…

У Ларисы было до того мерзко на душе, что она не стала удерживать Ольгу, когда та попрощалась на первом перекрестке.

Лариса шла, останавливаясь через каждые два десятка шагов. Сердцу было тяжело… Растет маленький, растет не по дням, а по часам. Оттого и тяжело маме. Скорей бы у тебя был день рождения!.. Ты не бойся, малышка, у меня сильные руки. Они не устанут ласкать тебя, если тебе будет грустно, лечить, если придет болезнь. Они не испугаются огня, если ты попадешь в него, они протянутся до неба, если захочешь быть ближе к солнцу.

Олега дома не было — она это предчувствовала. Было только одно желание — заснуть, спокойно и тихо, заснуть сном человека, который сделал за день все, что от него требовалось.

Куда ушел Олег?

Лариса перемыла всю посуду, перегладила кучу белья, выхлопала на улице коврик, сходила за водой с одним ведром.

«Пустяки, — внушала себе Лариса, — ничего особенного не случилось. Пустяки. Бывает это с мужьями, заболтаются с кем-нибудь, забудут, что ждут их».

Но сердце тревожно подсказывало: нет, не пустяки, случилось что-то страшное. Что? Хоть бы записку оставил… Лариса торопливо оделась, добежала до будки с телефоном-автоматом, стала один за другим набирать номера редакционных аппаратов. Густые длинные равнодушные гудки. Очнулась она дома, стояла посередине кухни, кусала рукавички. Швырнула их в угол и сразу подумала: а при чем здесь рукавички? Подняла их, сунула в карман, разделась.

Плохо человеку, когда он один. Лариса посмотрела на портрет любимого поэта. Поэт хмурился. Он-то должен понять ее. Он-то знал эту, застилающую глаза страсть, которая может бросить в могилу, может дать крылья, поднять в облака или ударить о землю. Плохо человеку, когда он один.

Слишком многое прощала, слишком часто унижалась, слишком любила. Может, бросить все это, отказаться? Год-два перемучиться, а потом привыкнет, успокоится и будет жить, пусть несчастная, но гордая?

Третий час… Хорошо еще, что мама в отъезде… Как это страшно: любить, а потом суд! А проходит ли любовь? Конечно, нет. Настоящая не проходит.

Вчера они снова поссорились с Олегом. После разговора у нее болела голова. А Олег так и не понял.

Изредка он писал театральные рецензии, которые считал скорее не работой, а приятным времяпровождением. Договорившись с Копытовым, он пошел на очередную премьеру в драматический театр. Лариса осталась дома: пьеса ее не привлекла, показалась неискренней.

Из театра Олег пришел рано — не досмотрел последнего акта. Жалея о потерянном времени, он зло высмеял спектакль и сел писать рецензию.

Утром, вытирая пыль со стола, Лариса увидела рукопись и прочла заголовок: «Песнь о созидании. Новый спектакль драматического театра». Не двинувшись с места, она прочитала рецензию и жалобно спросила:

— Это что такое?

— Рецензия, — зло ответил Олег и взял рукопись.

— Это халтура!

— Мне надоели твои идейные выкрики… — грубо начал Олег, но Лариса вырвала у него рукопись и, скомкав, бросила в таз с водой.

— Где твои красивые слова о долге и чести журналиста? О смелости? — дрожащим голосом спросила Лариса. — Неужели это ты написал?

— Перестань, — Олег был напуган и говорил, опустив глаза, — не выдавай наивность за добродетель. Можно подумать, что наша уважаемая газета согласится когда-нибудь разругать пьесу, одобренную центральной печатью. Не я первый, не я последний немножко грешу против совести. И когда тебе надоест строить из себя пропагандиста, который судит о жизни по лекциям, размноженным на стеклографе? Неужели тебе надо объяснять, что мнение областного журналиста должно совпадать…

— Я не знаю, не знаю, как быть в таких случаях, когда мнение должно совпадать, но я знаю, что нельзя идти против совести, — устало ответила Лариса. — Я ожидала от тебя чего угодно, только не этого… Мне надо подумать, стоит ли нянчиться с тобой.

Олег усмехнулся недоверчиво.

— Да, — внешне спокойно подтвердила Лариса, — всему есть предел. Смотри, Олик. Если я тебе, действительно, надоела, иди. Не мучь меня. Мне ведь нельзя волноваться.

Сейчас, ночью, когда она выплакала все слезы, Ларисе стало ясно: случилось то, чего она страшилась больше всего. И не надо обманывать себя.

Она сжала руками спинку стула, чтобы не броситься навстречу Олегу, когда услышала щелканье ключа в замке. Она заставила себя не обернуться, когда раздался поддельно удивленный голос: