Мы в Кечкемете. До столицы второго сателлита Германии осталось километров восемьдесят. Будапештская группировка фашистских войск в окружении. Авиация противника неистовствует, бои идут с рассвета до темноты, хоть и стоит непогода.

В первый же день, как мы прибыли в Кечкемет, во время ужина из облаков вынырнул «Юнкерс» и бросил бомбу. Она попала в соседний дом и развалила его. Я понял, что немцы знают и нашу столовую, и когда мы в нее приходим. Решил на ужин привозить не сразу весь полк, а поэскадрильно. Так безопаснее.

Живем в имении сбежавшего куда-то вельможи. Вокруг — сад. Несмотря на осень, яблоки все еще не собирали. Наверное, некому. Выпал снег, а они висят, крупные, красные, обливные. Мы их не трогаем — не наше. Пришли женщины из местного госпиталя, спросили, можно ли набрать яблок для раненых мадьярских солдат. Я разрешил:

— Берите. Это не наше, а ваше.

Они посмотрели на меня удивленно и молча направились в сад.

Наши войска идут за Дунай, в обход Будапешта. Мы прикрываем.

В первый же день и в первом же вылете погиб Евгений Пьянков, мой ведомый. Звено вел Сергей Коновалов. Они встретили группу ФВ— 190, заходящих бомбить переправу. Дело решали секунды, и наши, чтобы сорвать удар, пошли в лобовую атаку. Евгений сбил одного фашиста, но попал под удар другого. Пушечный залп «Фокке-Вульфа» развалил его самолет. Тяжело раненный летчик раскрыл парашют, приземлился, его подобрали, сделали операцию, но ранение было слишком тяжелым…

Я видел его уже мертвым. Фашистский снаряд отбил ему руку, вырвал плечо по грудь. Я смотрел на погибшего, и горе сжимало сердце. Боль и страдания не исказили его лица: оно оставалось красивым, как у живого. Я стоял, глядел на него, вспоминая нашу с ним необычную встречу.

…Мы летели в составе шестерки Як-7: перегоняли машины на фронт. Вдруг узнаю: среди нас находится девушка, и летит она вместе с Пьянковым. Непостижимо уму. Посторонний человек на борту военной машины. Без парашюта. В кабине, перед полетом закрываемой наглухо. Да как он отважился, летчик Пьянков? Ведь это почти преступление. Вызываю его, требую объясниться. Смущен, но смотрит открыто, смело. «Люблю ее, — говорит, — и она любит. Не хочет меня оставлять. Договорились, что будем все время вместе, она будет работать, а я воевать, после победы поженимся».

Они были все время вместе. Она работала в авиационно-техническом батальоне, а он дрался с фашистами. Дрался честно и смело. В каждой своей победе видел приближение счастья. И мы не раз вспоминали о том, как летели через всю нашу страну с невестой в кабине. Он брал в столовой еду и нес к самолету. «Запасаюсь на случай вынужденной посадки», — объяснял он товарищам. «Сестра», — сказал он однажды, когда трудно стало скрывать. А потом рассказал откровенно. Вначале это было только его секретом и только его заботой, потом — всех остальных. Всем стало весело. Секрет объединял небольшой коллектив, забота о девушке роднила его.

Я смотрел на лицо Евгения и вспоминал наши полеты, бои. Он оказался очень хорошим ведомым, надежным щитом своего командира. Атакуя врага, я не смотрел назад: всегда был уверен, что хвост моего самолета надежно прикрыт. Когда я был на земле, Женю охотно брали в полет другие ведущие групп.

Выступали летчики, техники. Говорили о Жене, вспоминали других, кто погиб еще раньше. Сквозь боль и тоску о погибших прорывались и гнев, и ненависть. Будь они прокляты, гитлеровцы и их приспешники! Отольются им наши слезы, слезы наших родных и близких, муки народа.

Прогремел троекратный салют, и Женя остался в чужой, покрытой кровью земле, в Кечкемете. Я мысленно глянул назад и увидел могилы моих пилотов, могилы моих боевых друзей: Маковского, Чирьева, Демина, Черкашина, Завражина, Голубенко, Черненко… И все другие могилы, что остались под Тихвином, Курском, около Харькова, на старом Днепре, в Бессарабии… Сотни тысяч могил других. И это наш путь к победе. Страшный, кровавый, незабываемый.

А день продолжается. Стою у командного пункта, смотрю. Пилоты сидят в кабинах, дежурят. В воздухе дымка, густая — сквозь нее с трудом пробивается солнце. Слышу звук немецких моторов. Характерный дребезжаще-урчащий звук, будто из бочки. «Фоккер»! Приближаются восемь машин. Пикируют. Воют летящие бомбы, взрываются в полутора километрах от нашей точки. Немцы не рассчитали. Допустили ошибку. Сейчас, конечно, исправят. Идут от земли боевым разворотом и… пропадают. Затихает дребезжаще-урчащий звук.

Почему? Скорее всего им помешала дымка: аэродром не нашли, ударили по полю. А может, только догадываются, что аэродром где-то здесь, но точно не знают и, как говорится, «вызывают на откровенность», ждут, что мы среагируем, как— то ответим на вызов. Они могли покрутиться в этом районе, поискать нас, но почему-то не стали. Побоялись, наверное, что точка охраняется с воздуха. Пожалуй, так и придется сделать: держать где-то в сторонке пару.

В воздух выходит десятка из группы «Меч». Во главе Коля Леонов. Когда я сказал, что малыми группами больше ходить не будем, только большими, у него загорелись глаза. «Порядочек! — воскликнул Леонов, потирая крепкие сильные руки. — Сейчас мы с ними поборемся, покажем силу русского медведя». Это любимое его выражение, а потирание рук — привычка.

Группа ушла. Проходит какое-то время, слышу доклад Шаменкова ведущему:

— Вижу пару Ме-109.

— Пара, она ни к «чаму», — дурачится Коля, — нам подавай масштабы.

Не называя свой позывной, сообщает лейтенант Орлов:

— А вот эти, пожалуй, для нас… Правее и ниже. Двенадцать-пятнадцать штук. О!.. За ними еще одна группа! Еще!..

Леонов уже не шутит. Говорит спокойно, ровно, но чувствую, весь подобрался, сконцентрировал волю и нервы.

— Да, это для нас. — Уточняет: — Их и в полсотни не впишешь. — Командует своему заместителю, старшему лейтенанту Шишкину, ведущему группы прикрытия: — Иван! Бей сверху, я снизу. — А это для всех: — Атака!

Леонову будет трудно. Надо послать на помощь. В готовности номер один сидит шестерка Проскурина.

— Дайте ракету! — говорю начальнику штаба. Минута, и летчики в воздухе. «Торопитесь», — передаю им по радио, хотя и знаю, что сердца их и мысли давно уже там, в бою. По себе знаю, по опыту.