Зарулив самолет на стоянку, выключаю мотор, закрываю кабину.

— Товарищ генерал, идите в столовую, там вас ждут, — говорит солдат-финишер, указав направление мимо стоянки.

— Спасибо, — благодарю я солдата, — за находчивость, выручку, а теперь иди отдыхай, погоды нет, генерал не прилетит.

Куда я попал! На банкет! В кругу боевых друзей — Коля Ольховский, командир полка истребителей, мой фронтовой товарищ. Несколько дней назад Николаю Ивановичу присвоили высокое звание Героя Советского Союза. Тем же указом, что и Василию Иванову, Александру Бутко, Ивану Кожедубу, Петру Мотиенко… Кажется, они тоже здесь.

— Антон! — кричит Николай. — Какими судьбами? Ты будто с неба свалился.

Шагнув навстречу, хватает меня, сжимает в объятиях.

Интереснейший человек Коля Ольховский. Титан по мужеству, храбрости — один может броситься на десяток вражеских истребителей; титан по дружбе и верности фронтовому товариществу — в огонь и на смерть пойдет за товарища, будь то его заместитель, будь то летчик другого полка, которого даже не знает; титан по своей неуемности, по размаху души — любит широко отметить победу, награды, присвоение воинских званий, на чем однажды, как говорится, и погорел.

Разгулялся со своими орлами — дым коромыслом, и в самый разгар заходит начальник штаба. Пришел передать приказ командира дивизии: сопроводить бомбардировщиков за линию, обеспечить удар по скоплению вражеских войск.

— Начальник штаба! — кричит майор Ольховский. — Садись. Отметим нашу победу!

— Товарищ командир, — упирается тот, — я по делу.

— Дела потом! — возражает Ольховский. — Садись! Сегодня знаменательный день — мы сбили пятнадцать немецких машин.

И пошло…

А с рассвета над точкой Ольховского загудели наши Пе-2. Вспомнил начальник штаба боевую задачу полка, да поздно — бомбардировщики ушли без прикрытия.

Не выполнить приказ командира — это преступление. Даже в мирное время виновные караются строго, а тем более во время войны. Над Ольховским нависла гроза.

— От руководства полком отстраняю! — сказал командир авиакорпуса. — Пойдете под суд трибунала.

Сдав дела своему заместителю, Ольховский сказал:

— Пока суд да дело, я полетал бы как рядовой. Разреши. — И не дав ему поразмыслить, сразу пошел в атаку: — Что ты задумался? Чем ты рискуешь? Ничем. Поругают, и все. А я — жизнью. Рискни для старого друга.

Одним словом, уговорил бывшего подчиненного. Летает. Через несколько дней в полк приезжают судьи.

— Где майор Ольховский?

— В бою.

Ждут прямо на старте. Во время войны все было на старте, на самолетной стоянке. Совершил преступление — судят. Оправдал преступление кровью — героическим подвигом — судимость снимают.

Ольховский пришел на посадку. Самолет избит до предела. Шасси не вышли. При посадке хвост обвалился. Из обломков вылез Ольховский, потный, злой. Сплюнул кровь, выдохнул:

— Горючее кончилось… — И вдруг, очевидно, забыв о том, что он рядовой пилот, закричал: — Инженер, срочно другую машину! — И побежал на стоянку.

Оказалось, что в этом бою сбил три вражеских самолета. Судьи махнули рукой и уехали, а Ольховский снова стал командиром полка. А теперь вот — Герой.

— Как хорошо, что ты прилетел! — шумит Николай, поднимая стакан. — Ты настоящий товарищ. Пьем за мою звезду. За нашу победу в Корсунь-Шевченковской операции. Мы опять победили, Антон.

Нелегка фронтовая жизнь. Даже для нас, мужчин. А каково женщинам? Каково сейчас Варе, ее боевым подругам? Мало того, что не дома, вдали от родных и близких, да еще в постоянной опасности: под пулеметным огнем, под бомбами.

Первый раз она попала под бомбы на Курской дуге. Нарастающий рев моторов фашистских машин властно заставил прижаться к земле, спрятать голову за бугорок свеженарытой земли и даже закрыть глаза. Она ждала грома разрывов, ждала всем своим существом, каждой клеточкой тела, каждым кончиком нервов. Но вместо ударов бомб приближался все более грозный, зловещий моторный рев.

Она собралась с силами, хотела было бежать, где— то укрыться, но вдруг послышался вой пронзительный, душераздирающий, затмивший собой все звуки. Бомбы упали невдалеке, они бросили вверх фонтаны огня, пыли, каких-то обломков, они посеяли смерть, разрушения, и все-таки вой падающих бомб был намного страшнее.

Так ей представлялось.

А немцы зашли еще один раз. Так же ревели моторы, так же выли летящие бомбы, но взрывы послышались рядом, и сквозь гул взбешенного пламени, звон стекла и железа послышался слитный, отчаянный вопль: бомбы попали в их эшелон — в подвижной фронтовой госпиталь. Этот крик, этот отчаянный зов о помощи оказался сильнее всех страхов, он поднял Варю с земли, бросил навстречу опасности, риску, смерти. Но это не было вызовом, это было началом обычного фронтового ее бытия. Она уяснила это с первого раза, с первого налета фашистов, она поняла, что эти удары по эшелонам, по домам и вагонам с красным крестом на крыше далеко не случайны, и каждый налет, каждый удар вызывали в дальнейшем не страх и отчаяние, а ненависть. И эта ненависть легко и свободно уживалась в ней с нежностью, с постоянным стремлением делать людям добро, облегчать их страдания.

Я понял это при первой же нашей встрече, с первого дня знакомства. А потом убедился, особенно когда увидел ее в госпитале, в момент операции. Это было в один из дней, когда я искал Иванова. Пролетая мимо госпиталя, где работала Варя, я сбросил вымпел, сообщил ей о себе. Через несколько дней, узнав, что где-то в районе госпиталя лежит на фюзеляже самолет Як-1, мы полетели туда вместе с Кирия, чтобы уточнить, где он находится, можно ли подъехать к нему на автомашине.

Оказалось, что Як лежал в километре от госпиталя, даже, пожалуй, ближе.

Мы покружились над ним, посмотрели и уже собирались улетать, как вдруг мотор на нашем По-2 зачихал, закашлял и… задохнулся. Мы сели, едва не угодив в глубокий овраг.

— Везет вам, командир, — сказал Кирия. — Варю увидите.

Варя была в операционной, выглянула, слегка приоткрыв дверь. Она была в маске, и я увидел только ее глаза. В них было участие, радость, усталость. Я понял: тяжелая операция завершилась благополучно.