Сидит в зыбкой тени маслин, прикрыв лицо панамкой, меж двумя пляжами, будто на собственной, суверенной территории, и нет ей дела до беззаботного гама правого пляжа и сосредоточенных усилий левого, санаторского, где вместо топчанов — коляски, с которых санитары помогают больным спускаться в воду и выбираться оттуда.
— Айналайн! — осторожно, чтобы не испугать, Гали притронулся к её локтю. Не шевельнулась. Сдёрнул с лица панамку. Глаза закрыты, на лбу испарина. — Айка, на солнце спать вредно, — он легонько потряс её за плечо.
Веки её дрогнули, медленно открылись, но взгляд был невидящим, устремлённым в такую даль и высь, что, заглянув туда, Гали ощутил головокружение и покалывание в груди. Провёл ладонью по влажному лбу девушки. Губы её шевельнулись, однако скользнувшего по ним слова он не разобрал. Наконец, глубоко вздохнув, Айка очнулась. Повела взглядом и, увидев склонённое над ней загорелое лицо с раскосыми глазами, улыбнулась.
— Тебя долго не было, я немного вздремнула.
Гали молча смотрел на неё, понимая, что Айка чего-то не договаривает.
— Где ты была?
— Это я тебе должна задать такой вопрос. — Она загнула поля панамки и натянула на голову.
— Ты не все рассказываешь о себе. С тобою что-то происходит, а я не понимаю что.
Она достала из сумки часы. Половина двенадцатого. Полтора часа ждала на солнцепёке, голова раскалывается, а он ещё и допрашивает. Ну как объяснить то, в чем и сама не может разобраться? Эсперейя, будущее землян… Что это? Яркие, до галлюцинаций, фантазии или реальное проникновение в завтрашний день?
— Мне снятся страшные сны.
И она рассказала о Радове — Букове, икарах и спиролетчиках, обо всем, что привиделось за то время, пока ожидала его. Он слушал с интересом и удивлением: при всей фантастичности рассказанное было похоже скорее на выдумку, чем на сновидение.
— Это, конечно, из твоих тетрадей. Но неважно. Я бы тоже хотел когда-нибудь повториться.
— Мы будем жить всегда, вечно, — уверяла Айка.
— Разумеется. — Он весело тряхнул чубом. — Это Букову суждено то умирать, то воскресать, а мы с тобой бессмертны. По этому поводу предлагаю искупаться. Но почему ты не рвёшь на мне волосы и не называешь обормотом за то, что не привёл Орлика?
— Я никогда не доставляю тебе удовольствия скандалами.
— А жаль. Так вот, на въезде в город меня остановил постовой и потребовал на Орлика документ. Я сказал, что это ведь не пятьдесят и даже не тридцать лошадиных сил, а всего одна и заправляется мой транспорт не бензином, а сеном, но он и слушать не захотел. Пришлось вернуться к деду. Ничего, к следующему выходному обязательно раздобуду бумагу и нас пропустят не только в город, но и на твою Эсперейю.
— Я, пожалуй, поеду в палату, — сказала она. — Голова разламывается и усталость, будто мешки таскала.
— По ты и впрямь пыталась поднять нечто неподъёмное. Это надо же такое придумать: репликация, клеточное обновление. Сиди спокойно, я сам. — Он поставил рычаги на нейтралку и повёз её в корпус.
Айка все ещё не могла полностью прийти в себя: увиденное на Эсперейе хаотично мелькнуло в памяти. Хотелось пить.
Палата пустовала: Габриела и Шура загорали на балконе, Кинга была на пляже. Гали открыл дверь, и девушки вмиг натянули на себя простыни. Он помог Айке перебраться на кровать, присел рядом.
— Завези, пожалуйста, девочек, — попросила Айка. — Им уже пора.
Он закатил кровати в палату и собрался уходить, когда Габриела вспомнила, что у её мужа сегодня день рождения и надо бы послать телеграмму.
— Пишите, я отнесу, — Гали опять сел возле Айки.
— У вас что, роман? — беспардонно спросила Габриела, черкая по тетрадному листу шариковой ручкой.
— Габра, — одёрнула её Шура.
— Советую не убиваться всерьёз, — Габриела оторвалась от бумаги и, усмехаясь, взглянула на Айку. — Парень твой ничего, симпатичный, но это как раз и плохо.
— Вы, кажется, пишете телеграмму, — хмуровато напомнил Гали.
Шумно раздвинулась дверь и в палату вкатилась раскрасневшаяся от солнца и ветра Кинга.
— Такой ветроган! Надвигается гроза. О, у нас гость. — Она осеклась. — Надолго? Мне надо переодеться.
— Однако твои подруги не очень любезны, — сказал Гали.
— За любезностями не по тому адресу обратились, — отпарировала Кинга.
— Вот, пожалуйста. — Габриела протянула телеграмму и деньги.
Он взял их, кивнул Айке и вышел, бросив в узкую щель вагонной двери: — До свиданья, сердитые девочки!
— Какие все же мы злые, — с досадой сказала Шура, когда дверь задвинулась.
Айка молча легла на подушку.
Кинга стягивала с себя платье.
— С ними только так и надо, без церемоний. А твой, Айка, из породы бабников. Я их хорошо знаю. Так что не очень расстраивайся. Захотелось мальчику чего-нибудь эдакого, десертного, нервишки пощекотать экзотическим романом. Так будь умней, не клюй с ходу, обмозгуй, что и как. Присмотришься и увидишь — все это не то.
— С каких это пор ты обрела змеиную мудрость? — приподнявшись на локтях, Габриела с интересом смотрела на Кингу. — Тебе что, изменил твой прибалт?
— Девочки, ну что вы с утра цапаетесь, — тоненько протянула Шура. По-детски добродушная и мягкосердечная, она всегда выступала в роли примирителя.
Натянув на лицо простыню, Кинга судорожно всхлипнула. В палате напряжённо замолчали. Ветер захлопал по этажам форточками, где-то разбилось стекло. Айка села и толчком двинула коляску к балконной двери, чтобы ту не открыло сквозняком.
К неуравновешенности Кинги привыкли, но сейчас поняли: что-то случилось. Перегнувшись через кровать, Айка притронулась к её плечу. Кинга съёжилась и уже громко, взахлёб расплакалась.
Такое бывало — иногда кто-нибудь вот так срывался. Любые слова тогда казались фальшивыми. В таких случаях лучше помолчать, но не слишком долго, иначе может начаться истерика.
Шура включила радио, зазвучала весёлая фортепьянная пьеса. Кинга схватила с тумбочки чашку и швырнула в репродуктор. Шура поспешно выдернула из розетки шнур.
— Надоело! Осточертело! Все и всё! — иступленно кричала Кинга, комкая простыню и сбрасывая её па пол. Лицо её покрылось багровыми пятнами, волосы растрепались, потекла и размазалась по щекам тушь с ресниц. — Ненавижу! К чертям! — Голос её сорвался на визг.
