На обширной поверхности пляжа, опоясавшего залив, ничто не двигалось, кроме одинокого черного пятнышка. Приближаясь к хребту и ребрам брошенной на берегу шаланды, черный силуэт обнаружил четыре ноги, и понемногу стало ясно, что он состоит из двух молодых людей. Даже не различая черт, можно было с уверенностью сказать, что их переполняет энергия молодости; в едва уловимом движении двух тел, которые то сближались, то отдалялись друг от друга, сквозила удивительная живость, и круглые головки явно извергали через крошечные рты аргументы яростного спора. Это впечатление подтвердилось, когда стала видна трость, то и дело выбрасываемая вперед с правой стороны. «Как ты можешь утверждать… Неужели ты думаешь…» — как бы вопрошала трость с правой стороны — со стороны прибоя, прочерчивая длинные прямые борозды на песке.

— К черту политику! — явственно донеслось с левой стороны, и понемногу стали различимы губы, носы, подбородки, короткие усики, твидовые кепки, охотничьи куртки, башмаки и клетчатые чулки; потянуло дымом от трубок; ничто на просторах моря и песчаных дюн не было столь реально, плотно, живо, упруго, красно, волосато и энергично, как эти два молодых тела.

Они плюхнулись на песок возле остова черной шаланды. Знаете, как порой тело само стряхивает запал спора, извиняясь за чрезмерное возбуждение; приняв удобное положение, оно своей вальяжной расслабленностью заявляет о готовности предаться новому занятию — всему, что подвернется под руку. Так Чарльз, чья трость только что полосовала пляж, принялся бросать плоские камешки по поверхности воды, а Джон, который воскликнул: «К черту политику!» — запустил пальцы в песок. Он ввинчивал руку глубже, глубже — по самое запястье и дальше, так что пришлось задрать рукав, — и во взгляде его исчезла напряженность, а точнее, тот постоянный фон опыта и мысли, что придает непроницаемую глубину глазам взрослого человека, и осталась лишь чистая, прозрачная поверхность, не выражающая ничего, кроме удивления, свойственного детям. Конечно, погружение в песок сыграло тут свою роль. Он вспомнил, что, если выкопать достаточно глубокую ямку, вокруг пальцев начинает сочиться вода, тогда ямка превращается в ров, колодец, родник, потайной канал, ведущий к морю. Пока он думал, что именно выбрать, пальцы, не оставившие своего занятия в воде, сомкнулись на чем-то твердом — на реальном и весомом предмете, который он понемногу сдвинул с места и вытащил. Под налипшим песком проглянула зеленая поверхность. Он стер песок. Это был кусок стекла — толстый, почти непрозрачный. Море полностью сгладило края и уничтожило форму, так что невозможно сказать, чем он был в прошлом: бутылкой, стаканом или окном; теперь это только стекло, почти драгоценный камень. Стоит лишь заключить его в золотую оправу или надеть на тонкую проволоку, и он превратится в драгоценность — часть ожерелья или тускло-зеленый огонь на пальце. А что, если это и в самом деле драгоценный камень? Может, он служил украшением смуглой принцессе, которая сидела, опустив пальцы в воду, на корме галеры и слушала пение рабов, везущих ее через залив? Или раскололся, упав на дно, дубовый сундук с сокровищами елизаветинских пиратов, и — столетиями перекатываясь по камням — изумруды выкатились наконец на берег. Джон повернул стекло, посмотрел сквозь него на свет, поднял его так, что в бесформенной массе расплылся торс и вытянутая правая рука его друга. Зеленый цвет чуть светлел или сгущался в зависимости от того, что было позади — небо или Чарльз. Джону это нравилось; он был удивлен; предмет в его руке был такой твердый, такой плотный и отчетливый в сравнении с непонятным морем и туманным берегом.

Внезапно он услышал вздох — глубокий вздох, свидетельствующий о том, что его друг Чарльз перекидал все плоские камешки, до каких мог дотянуться, или же решил, что это занятие бессмысленно. Сидя бок о бок, они развернули и съели свои бутерброды. Когда они, отряхиваясь, вставали, Джон взял стекло и молча посмотрел на него. Чарльз тоже посмотрел на него. Он, однако, немедленно увидел, что стекло не плоское; набивая трубку, он сказал с особой энергичностью, которой отгоняют странные мимолетные настроения:

— Так вот, если ты помнишь, о чем я говорил…

Он не видел, а если бы и видел, то не придал бы никакого значения тому, что Джон, посмотрев как бы в некотором сомнении на кусок стекла, сунул его в карман. Это действие было, возможно, сродни тому порыву, что побуждает ребенка поднять один камешек на тропинке, усеянной камнями, и возвысить его до теплой и безопасной жизни на каминной доске в детской, упиваясь при этом чувством власти и милосердия и полагая, что сердечко камня заходится от счастья, от сладостного сознания, что его выбрали для блаженства из миллионов таких же камней, обреченных на безрадостное существование в холоде и сырости. «На моем месте могли бы быть миллионы других, а оказался я, я, я!»

Эта ли мысль или другая увлекла Джона, но стекло заняло-таки место на каминной доске, поверх стопки писем и счетов, где служило отличным пресс-папье и естественным образом притягивало взгляд молодого человека, когда глаза его блуждали по комнате, оторвавшись от книги. Когда мы часто устремляем на какой-нибудь предмет бессознательный взгляд, думая о чем-то другом, то предмет этот глубоко врастает в ткань наших мыслей и теряет реальные очертания, приобретая новую, идеальную форму, порой всплывающую в сознании в самые неожиданные минуты. Вот так и Джона теперь безотчетно тянуло к витринам антикварных лавок, когда он выходил прогуляться, просто потому, что ему виделось нечто, напоминающее кусок зеленого стекла: все что угодно, любой предмет, более или менее круглый и, возможно, с глубоко запрятанным мерцающим огоньком — фарфор, стекло, янтарь, гранит, мрамор, даже гладкое овальное яйцо доисторической птицы. Он также приобрел привычку внимательно смотреть под ноги, в особенности на пустырях — там, где выбрасывают всякие ненужные вещи. В этих местах нередко встречаются подобные предметы — бесполезные, бесформенные, всеми забытые. За несколько месяцев он собрал четыре-пять образчиков, занявших почетное место на каминной доске. Они к тому же годились для дела, ибо у кандидата в парламент, готовящегося сделать блестящую карьеру, есть масса всевозможных бумаг, которые надлежит содержать в порядке: послания к избирателям, проекты программы, просьбы о пожертвованиях, приглашения на званые обеды и так далее.

Однажды, выйдя из своей квартиры в Темпле и собираясь на вокзал, откуда он должен был ехать на встречу с избирателями, он вдруг заметил на одном из тех узких газончиков, что окаймляют массивные здания юридических корпораций, едва выступающий из травы удивительный предмет. Он мог лишь дотянуться до него кончиком трости сквозь чугунную ограду. Было очевидно, что это кусок фарфора изумительной формы — что-то вроде морской звезды; через траву проглядывали несомненные пятиконечные очертания, то ли созданные намеренно, то ли получившиеся случайно, когда что-то разбилось. Окраска была главным образом голубая, но поверх голубого фона пролегли зеленые полосы или пятна и темно-красные линии, сообщавшие вещи замечательный теплый колорит. Джон твердо решил стать обладателем этого сокровища, но чем больше он тыкал тростью, тем дальше оно отодвигалось. В конце концов ему пришлось вернуться в свою квартиру и соорудить примитивный инструмент в виде палки с проволочным кольцом, с помощью которого, путем больших стараний и ухищрений, он сумел-таки подтянуть заветный обломок поближе к ограде. Когда он наконец взял вещь в руки, у него вырвалось победное восклицание, и в это самое мгновенье раздался бой часов. Он понял, что ему ни за что не успеть на поезд. Встреча с избирателями прошла без него. Но как могло получиться, что фарфор, разбившись, приобрел именно такую форму? Тщательный осмотр снял все сомнения: пятиконечная форма образовалась случайно, и тем более странно, что существует такой предмет, уж совсем маловероятно, что в целом мире есть что-либо подобное. Водруженный на противоположном конце каминной доски от зеленого осколка, найденного на пляже, новый трофей казался чем-то неземным, пестрым и загадочным, как фантастический арлекин. Казалось, он танцует один в бесконечном пространстве, как мигающая звезда. Джона поражал контраст между живым и ярким фарфором и немым, задумчивым стеклом; он в изумлении спрашивал себя, как это возможно, чтобы два таких предмета существовали в одной вселенной, да что там — в одной комнате, на одной узкой мраморной доске. Вопрос оставался без ответа.