Индра кивнул. Он думал о том, что его ждёт. Что его ждёт, если в этот момент Агни был свидетелем их разговора. Какую кару придумает огненный бог арийцев молодому маруту за его плутовство.

Процессия удалилась. Атитхигва и гость огнепоклонников шли сзади и разговаривали. Индра обратил внимание на то, что их шаг не тревожили никакие преграды. Путь был открыт. Земля молчала. А его ноги искали, обо что бы споткнуться. «Интересно, как они это делают?» – подумал кшатрий.

Атитхигва что-то говорил. Индра не успевал отследить все повороты его мысли и только поддакивал. Хотар был болезненно худощав. Казалось, что черты его лица несли следы изнеможения. Бледная кожа обтягивала выразительно крутые скулы и кости этого человека, придавая каждому повороту его головы какую-то особую, лепную объёмность, а звучащей мысли – драматическую динамику. И хотя он выглядел раза в два старше Индры, моложавость Атитхигвы среди прочих жрецов не могла не вызывать удивления. Особенно принимая в расчет его главенство над всеми огнепоклонниками.

Если бы не длинные и гладкие волосы, стекавшие мягким покоем жрецу на плечи, лицо Атитхигвы могло бы показаться грубым и даже хищным. Волосы добавляли ему благородства.

– В каждом из нас не больше ясного, чем тайного, – говорил хотар, – и то и другое – погонщики человеческой натуры, её путеводящие инстинкты.

Индра услышал что-то привлекательное для себя. Позволяющее вступить в разговор.

– Правильно ли я понял: ты считаешь раджас ясным началом человеческой натуры, а тамас – тайным? – вмешался молодой воин.

– Что же вызвало твоё удивление, Кавья?

– Разве тамас не разрушение, которому уготовлена только судьба разрушения и ничего больше? Выходит так, что всякое тайное, каким бы оно ни было, заражено разрушением?

– Сразу видно, что ты много времени провёл у сиддхов. И перенял их идеи. То, о чём ты говоришь, слишком правильно. Слишком правильно для реальности.

Сиддхи видят только цвета истины и не различают её оттенков. Для них первопричина всех явлений состоит в том, как складываются отношения между «отрицанием» и «утверждением». Отрицание – тамас. Он определён только в этой роли, доводя смысл всего сущего до абсурда тотального разрушения. До свёртывания понятия «я есть» в незримые контуры прошлого. Он убивает естественный ход времени, превращая его в антивремя – прошлое в будущем. Всегда только прошлое.

– И что, разве не так? – осторожно предположил Индра, чувствуя перед собой ловушку.

– Не так.

Атитхигва наклонился и поднял с земли камушек.

– Попробуй найти здесь отрицание и утверждение, – сказал он, протянув предмет собеседнику.

– Это зависит от того, чем они выражены, – начал Индра, рассматривая предложенную вещь.

Атитхигва ждал. Не дождавшись аргументов, покачал головой:

– Бесполезно искать то, что ищешь ты. Здесь нет отрицания и утверждения. Предмет абсолютно однообразен.

Он забрал у Индры камень и забросил его в реку.

– По логике сиддхов, этот камень вообще не может существовать, ибо в нём нет отношения, переходящего в сатву, между раджасом и тамасом.

– Да, – сообразил марут. Индра заметил, что это слово в его лексиконе стало обретать особую популярность.

– Все отношения, – продолжил бхриг, – здесь выражены только как внешнее и внутреннее. Или открытое и закрытое. Вот и весь сказ. И такое проявление тамаса и раджаса можно встретить на каждом шагу.

Кавья Ушанас не был посрамлён. Его спасал возраст. «И личная дружба с Агни», – крамольно подумал Индра и тут же прогнал эту мысль. Чтобы не досаждать и без того терпеливому богу.

Пещеры бхригов зияли чёрными глазницами в стене берегового песчаника. Река делала поворот, и откос открылся взгляду идущих. Пещеры выглядели норами. Индра высказал предположение, что береговые ласточки тоже предпочитают такой вид жилья. Атитхигва ничего на это не ответил. Должно быть, ему не понравилось подобное сравнение, однако Индру это не очень огорчило. Воин вспомнил про тамас. Про тайную и отрицающую суть. Индра решил, что противоречие – тоже тамас. И отторжение – тамас. И ещё тамас – неприятность. В общем, всё, что нас раздражает и злит, – тамас. Так что пусть хотар терпит. Раздражается и терпит. Раз уж он такой специалист в этом вопросе. А Кавья Ушанас покажет ему собственное открытие оттенков Великого Отрицания.

Наступившая весна перемешала все краски заболевшего ею мира. Луг опьянел от медовой суры, наваренной цветами, солнцем и ветром. А по вечерам пахла река. Индра подолгу сидел на берегу, глядя на её скользкую спину. Ему ещё не приходилось вдыхать весеннюю свежину речной воды. Река пахла своей глубоководной травой, промытой чистыми потоками, пахла молодой заростой омутов и прохладой.

Индра жил в пещере. Узкой, как глотка берегового стрижа. И мелкой. Настолько мелкой, что воин едва помещался в ней лежа.

Пещера распахнула свой зев реке. Внизу. под коркой окаменевшего песка, растянулся откос. До самой воды. До искристых плёсов. Развозивших речную плавь по песчаным намывам, гладким протокам и отмелинам.

Ломкий порог пещеры не позволял и думать о путешествии к воде. От этой мысли Индре пришлось отказаться. К тому же отвесная береговая стена под жерлом его обиталища была слишком высокой, и молодому затворнику оставалось лишь созерцать вольный разбег реки. Неутолимо манящий его телесные порывы своими прохладными перекатами.

Лаз в тесные недра нового жилища находился сбоку, в стене. Каждое утро наверху, подле лаза, появлялся знакомый Индре мальчишка с узелком еды. У бхригов было заведено есть в начале и в конце дня. В утро и в вечер пищу не принимали. Этому были свои объяснения. Бхриги, весьма чувствительные даже к самым скрытым процессам жизни и осведомлённые о тайной природе человеческого организма, считали, что энергия Агни, оживляющая всю человеческую плоть и её соки, поутру поглощена пробуждением человека ото сна, днём растрачена борьбой с излишком или недостатком энергии Сурьи, поздно вечером перетекает в мандалы невидимого, потустороннего мира, вызывая тем самым у человека сонливость, и потому сжигать в себе пищу наиболее разумно уже после окончания утра и до наступления вечера.

Индра не спорил, хотя и считал, что как следует поесть он готов всегда. И ничто не может служить этому препятствием.

Порой бхриги словно забывали о существовании Кавьи Ушанаса. По целым неделям они оставляли его в покое и одиночестве. И только мальчик из деревни каждое утро приносил затворнику еду.

Индра участвовал в жертвоприношениях, ночных мистериях огня и магических заговорах. Он подолгу слушал беспокойные откровения Атитхигвы. Хотар был погружён в себя. Казалось, что окружающие его люди в беседах и спорах становились лишь ступеньками для этого погружения жреца в собственное полномыслие.

Атитхигва был совершенно непохож на добродушно широкую натуру Диводаса. В котором мудрость боролась с хитростью, подтверждая наблюдательному глазу, что они вовсе не родные сестры.

Атитхигва совсем не плутовал душой. Он мало любовался размахом своих познаний и величием положенной ему по должности хотара мудрости. Казалось, что эта мудрость ещё нужна была ему самому. И оттого он не разносил её по чужим ушам с назиданием и самоупоением. Атитхигва был слишком далёк от того, что он не понимал, не принимал или к чему попросту был не готов.

Индра как-то попытался заговорить с ним о возможной катастрофе, вызванной появлением пятого элемента, но, к своему удивлению, обнаружил, что хотар не только ничего об этом не слышал, но и не хотел слышать. Отстранившись от подобных идей, как от ненужного его рассудку хлама.

Зато существо Агни Атитхигва постиг в полном и абсолютном совершенстве. Вот почему выходка Индры. с которой началось его вторжение в область посвящённых и которая могла показаться шуткой, ничего не значащей байкой, у хотара вызвала бесколебательный интерес. Индра был рад, что он почему-то не обманул ожиданий этого необыкновенного человека.