Я ощутил у себя под мышками его ладони, маленькие, мягкие и влажные. Вероятно, именно это прикосновение помогло мне узнать его. То был гермафродит, которого я встречал в заснеженном Лазурном Доме, а позднее – в искусно уменьшенной комнате, замаскированной под картину в коридоре Обители Абсолюта.Автарх!Благодаря воспоминаниям Теклы я увидел его облаченным в драгоценные одежды. По его словам, он узнал меня, но я был так удивлен, что не мог поверить в это, поэтому произнес условную фразу, услышанную однажды из его собственных уст: «Морской странник завидел землю».

– Завидел. Воистину завидел. Но если ты сейчас вывалишься за борт, боюсь, Мамиллиан не успеет подхватить тебя… хотя он и очень мудрый. Помоги ему, как сможешь. Я ведь не так силен, каким кажусь.

Я ухватился за выступ на установке трилхоэна и подтянулся на затхлой циновке – шкуре мамонта.

– Честно говоря, – ответил я, – ты никогда не казался мне сильным.

– Ничего удивительного – ведь у тебя глаз профессионала, но я даже слабее, чем тебе кажется. Зато ты всегда представлялся мне конструкцией из рога и дубленой кожи. Наверное, так оно и есть, иначе тебя сейчас уже не было бы в живых. Что случилось с твоей ногой?

– Сильный ожог, полагаю. – Что-нибудь придумаем. – Он слегка возвысил голос: – Домой! Возвращайся домой, Мамиллиан! – Могу ли я спросить, что ты тут делаешь?

– Осматриваю поле битвы. Судя по всему, ты сам здесь сегодня дрался.

Я кивнул, хотя при этом и почувствовал, что моя голова вот-вот скатится с плеч.

– А я нет… или, вернее, сражался, но опосредованно. Послал в бой несколько легких вспомогательных соединений при поддержке легиона пелтастов. Кажется, ты был среди первых. Кто-нибудь из твоих друзей погиб?

– У меня был всего один друг. Когда я видел ее в последний раз, она была невредима.

Его зубы сверкнули при лунном свете.

– Значит, ты сохранил интерес к женщинам. Речь идет о Доркас?

– Нет… впрочем, неважно. – Я не знал, какими словами выразить то, что намеревался сказать. (Ведь в высшей степени неприлично в глаза заявлять инкогнито, что его тайна раскрыта.) Наконец я решился: – Вижу, ты занимаешь высокое положение в нашем Содружестве. Если из-за этого вопроса меня не скинут со спины животного, не соблаговолишь ли ответить мне, что человек, управляющий легионами, делает во главе того заведения в квартале Мучительных Страстей?

Пока я говорил, ночная тьма быстро сгустилась, в небе одна за другой подмигивали звезды, точно огоньки тонких свечей в зале, когда бал окончен и ливрейный лакей проходит меж ними с щипцами для снятия нагара. Будто позолоченные митры, покачивались они на тонких как паутина нитях. Словно издалека послышался голос гермафродита:

– Ты знаешь, кто мы такие. Мы – истинный и самовластный правитель, Автарх. Мы же знаем больше. Мы знаем, кто ты такой.

Как я теперь понимаю, мастер Мальрубиус перед смертью тяжело болел. В то время я не догадывался об этом, ибо сама мысль о болезни была мне чужда. По меньшей мере половина наших учеников, а то и больше, умерли еще до возвышения в ранг подмастерьев; но мне никогда не приходило в голову, что наша башня может быть нездоровым местом низовья Гьолла, где мы часто купались, немногим чище, чем выгребная яма. Ученики умирали постоянно, и когда мы, оставшиеся в живых, рыли для них могилы, то поднимали из земли маленькие тазовые кости и черепа; мы же, последующее поколение, раз за разом закапывали их обратно, до тех пор, пока эти известковые частицы, многократно потревоженные лопатой, не смешивались с дегтеобразной почвой. Лично у меня лишь изредка побаливало горло да насморк надоедал – то есть я знал только такие формы заболеваний, которые служат исключительно для того, чтобы здоровые люди пребывали в уверенности, что понимают, в чем состоит болезнь. А вот мастер Мальрубиус страдал от настоящей болезни, то есть видел притаившуюся в тени смерть.

Когда он стоял за своим маленьким столом, не проходило ощущение, что он чувствует, будто кто-то дышит ему в затылок. Он глядел прямо перед собой, никогда не поворачивал головы, даже плечами не шевелил, и говорил так, словно в числе его слушателей был тот невидимый гость.

– Я сделал все, что мог, чтобы донести до вас, мальчики, зачатки учености. Это семена деревьев, которые должны вырасти и расцвести в ваших умах. Северьян, взгляни-ка на свою О. Она должна быть круглой и полной, как лицо счастливого юноши, но одна ее щека ввалилась, как твоя собственная. Вы все, мальчики, видели, что спинной мозг, достигая наивысшей точки, раскидывает свои ветви и наконец распускается мириадами тропинок мозга головного. А здесь – одна щека круглая, а другая увядшая и сморщенная.

Трясущейся рукой он потянулся к грифелю, но тот выпал из его пальцев, подкатился к краю стола и со стуком упал на пол. Мастер Мальрубиус не стал нагибаться и подбирать его, вероятно, опасаясь, что при этом может мельком увидеть незримого посетителя.

– Большую часть своей жизни, мальчики, я провел, стараясь насадить те семена среди учеников нашей гильдии. Кое в чем я преуспел, но не во многом. Был один мальчик, но он…

Мастер Мальрубиус подошел к амбразуре и сплюнул, а поскольку я сидел совсем рядом, то заметил вьющуюся струйку крови и понял, что не вижу той темной фигуры (ведь смерть чернее сажи), которая сопровождает мастера повсюду, ибо она была не рядом, но внутри его.

Недавно я обнаружил, что смерть в своем новом обличье в образе войны может напугать меня, отчаявшись это сделать в прежних личинах; теперь я убедился, что телесный недуг способен внушить мне тот же ужас и отчаяние, которые, должно быть, испытывал мой учитель. Сознание то покидало меня, то возвращалось вновь.

Сознание то возвращалось, то покидало меня, как странствующие весенние ветры, и я, которому прежде бывало так непросто уснуть среди осаждающих теней воспоминаний, боролся теперь с забытьем, как ребенок, силящийся запустить в небо норовистого воздушного змея. Временами я не помнил ни о чем, кроме боли в собственном теле. Боль в моей ноге, едва ощутимая в момент получения раны и практически не дававшая о себе знать после того, как Дарья перевязала меня, теперь пульсировала с особой силой, став фоном всех моих мыслей, будто громыхание, несущееся из Барабанной Башни в период солнцестояния. Я ворочался с боку на бок, ибо мне постоянно казалось, что я лежу на больной ноге.

До меня доносились какие-то звуки, но я не видел их источника, иногда же – наоборот, я наблюдал за беззвучными картинками. Потом я поднял голову со свалявшейся шкуры Мамиллиана и вновь опустил ее на подушку, сотканную из мельчайших пушистых перьев колибри.

Как-то раз я увидел факелы с алыми и лучисто-золотыми языками пламени, несомые величавыми обезьянами. Надо мной склонился рогатый человек с мордой Тельца – созвездие, обретшее жизнь. Я заговорил с ним и, как выяснилось, признался в своем бессилии назвать точную дату своего рождения, но сказал, что если именно его милостивый дух лугов и неподдельная мощь руководили моей жизнью, я искренне благодарен ему за это. (Потом я вспомнил, что знаю дату – вплоть до своей смерти отец дарил мне по мячу в день моего рождения под созвездием Лебедя.) Он внимательно слушал, повернув рогатую голову и глядя на меня одним коричневым глазом.