— Что вам угодно?

Бартоломью молчал, слышимость была великолепная. Голос Пинкера звучал слегка приглушенно за стеклянной дверью, но все равно можно было разобрать каждое слово.

— Стиффи!

— В чем дело?

— Можно войти?

— Нет, нельзя.

— Я кое-что принес.

Юная шантажистка в восторге взвизгнула.

— Гарольд! Ты ангел! Неужели ты все-таки раздобыл ее?

— Да.

— Ах, Гарольд, какое счастье, какая радость! Она в волнении открыла балкон, в комнату ворвался холодный ветер, коленкам под брюками стало холодно. Ветер ворвался, но Пинкер почему-то не вошел. Он мялся на балконе, и через минуту я понял причину его нерешительности.

— Скажи, Стиффи, а твой пес не бросится?

— Нет, нет. Подожди минуту.

Она отнесла животное к чулану, где висела одежда, бросила его туда и закрыла дверь. Никаких сообщений из-за двери не последовало, поэтому надо полагать, что тварь улеглась на полу и заснула. Скотч-терьеры — философы, они легко приспосабливаются к переменам жизни. Тяпнут слабого, от сильного убегут.

— Путь свободен, мой ангел, — сказала она, возвращаясь к балкону, и переступивший порог Пинкер заключил ее в объятия.

Они закружились, и сначала было трудно разобрать, кто из них где, но вот он разжал руки, и я наконец увидел его отдельно от нее и с ног до головы. Он здорово раздобрел за время, что мы не виделись. Деревенское сливочное масло и несуетливая жизнь, которую ведут священники, прибавили еще несколько фунтов веса к его и без того внушительной комплекции. Тощий, долговязый спортсмен Пинкер остался в нашей ранней юности, на «Великопостных гонках».

Однако я скоро понял, что изменился он только внешне. Он чуть не упал на ровном месте, споткнувшись о ковер, налетел на оказавшийся поблизости столик и, как ни трудно это было, умудрился его опрокинуть, — нет, передо мной все тот же нескладеха Пинкер, у которого обе ноги — левые, и если его отправить в переход через великую пустыню Гоби, он в силу особенностей своей физической конституции непременно собьет кого-нибудь с ног по дороге.

В былые времена в колледже физиономия Пинкера вечно сияла здоровьем и радостью. Здоровье осталось — он напоминал одетый священником бурак, однако с весельем дело обстояло не столь благополучно. Лицо было встревоженное, мрачное, наверно, совесть совсем искогтила его. И не наверно, а точно, потому что в руке он держал ту самую каску, которую я видел на голове полицейского Юстаса Оутса. Он резко и поспешно сунул ее Стиффи, будто каска жгла его, а Стиффи в восторге издала вопль, полный неги и ласки.

— Вот, принес, — тупо сказал он.

— Ах, Гарольд!

— И перчатки твои тоже принес. Ты их забыла. Я одну только принес. Другой не нашел.

— Спасибо, любимый. Бог с ними, с перчатками. Ты у меня настоящее чудо. Расскажи мне все в подробностях.

Он открыл было рот, чтобы рассказывать, да так и застыл, — я увидел, что он в ужасе глядит на меня. Потом перевел взгляд на Дживса. Нетрудно догадаться, какие мысли проносятся в его мозгу. Он спрашивал себя, кто мы — живые люди или из-за нервного напряжения, в котором он живет, у него начались галлюцинации.

— Стиффи, — прошептал он, — ты, пожалуйста, сейчас не смотри на комод, но скажи, там кто-то сидит?

— Что? А, да, это Берти Вустер.

— Правда, он? — Его лицо посветлело. — Я был не вполне уверен. А на гардеробе тоже кто-то есть?

— Там камердинер Берти, Дживс.

— Приятно познакомиться, — сказал Пинкер.

— Очень приятно, сэр, — отозвался Дживс.

Мы с Дживсом спустились на пол, и я шагнул к старому другу, протянув руку.

— Ну, здорово, Пинкер.

— Привет, Берти.

— Сколько лет, сколько зим.

— Да уж, давненько не виделись.

— Ты, говорят, священником стал.

— Верно.

— Как прихожане?

— Отлично, спасибо.

Наступила пауза, и я подумал, хорошо бы расспросить его об однокашниках — кого он видел в последнее время, о ком что слышал, — словом, как обычно при встрече двух друзей после долгой разлуки, когда говорить особенно не о чем, но мне помешала Стиффи. Она ворковала над каской, как мать у колыбели спящего младенца, но тут вдруг возьми да и надень каску на себя, и при этом громко рассмеялась, а Пинкеру это было как нож в сердце, он снова ужаснулся тому, что сотворил. Вы наверняка слышали выражение: «Несчастный слишком хорошо знал, что его ждет». Так вот, это сейчас в полной мере относилось к Гарольду Пинкеру. Он прянул как испуганный конь, налетел на еще один столик, шагнул заплетающимися ногами к креслу, опрокинул его, потом поднял, поставил, сел в него и закрыл лицо руками.

— Если об этом узнает младший класс воскресной школы! — простонал он, дрожа всем телом.

Я хорошо понимал друга. Человек в его положении должен вести себя очень осмотрительно. Прихожане ожидают от священника ревностного исполнения своих обязанностей. Они представляют себе его пастырем, который читает проповеди о разных там хеттеях, аморреях и как они еще называются, возвращает мудрым словом на путь истинный грешника, кормит супом болящих, поправляет им подушки, ну и все прочее. Когда же они обнаружат, что он стащил у полицейского каску, они изумленно посмотрят друг на друга с осуждением в глазах и спросят, достоин ли этот человек выполнять столь высокую миссию. Вот что тревожило Пинкера и не позволяло быть прежним жизнерадостным священником, который так весело смеялся на последнем празднике в воскресной школе, что все до сих пор не могут его забыть.

Стиффи захотела приободрить возлюбленного.

— Прости меня, милый. Если ее вид тебя расстраивает, лучше я ее уберу. — Она подошла к комоду и засунула каску в ящик. — Только я не понимаю, почему ты расстраиваешься. Мне кажется, ты должен радоваться и гордиться. А теперь расскажи мне все.

— Пожалуйста, — поддержал ее я. — Хочется узнать из первых рук.

— Ты крался за ним, как тигр? — спросила Стиффи.

— Конечно, крался, — с укоризной подтвердил я. (До чего глупая девица!) — Неужели вы допускаете мысль, что он мог подбежать открыто, ни от кого не таясь? Нет, он неотступно полз за ним, как змея, и когда тот сел отдохнуть возле перелаза у изгороди или где-нибудь еще и, ни о чем не подозревая, закурил трубочку, Пинкер и осуществил свой план, так ведь?

Гарольд Пинкер сидел, уставясь в пустоту, и на его лице было все то же мрачное, тревожное выражение.

— Не садился он отдыхать у перелаза. Он стоял, опершись о перила. Когда ты ушла от меня, Стиффи, я решил прогуляться и все обдумать, прошел по полю Планкетта и хотел перейти на соседнее, как вдруг увидел впереди какую-то темную фигуру, это был он. Я кивнул. Как ясно я представлял себе эту сцену!

— Надеюсь, — сказал я, — ты вспомнил, что сначала надо сбить каску на лицо, а потом рвануть вверх?

— Ничего этого не понадобилось. Каска была не на голове. Он снял ее и положил на траву. Я подкрался и схватил ее.

Я строго посмотрел на него.

— Как же так. Пинкер, ты нарушил правила игры.

— Ничего он не нарушал, — пылко возразила Стиффи. — Я считаю, он проявил величайшую ловкость.

Я не мог отступить со своих позиций. У нас в «Трутнях» очень строгие взгляды на этот счет.

— Разработаны специальные приемы, чтобы похищать у полицейских каски. Ты их не применял, — решительно стоял на своем я.

— Это совершеннейшая чепуха, — отмахнулась от меня Стиффи. — Любимый, ты был изумителен.

Я пожал плечами.

— Что вы скажете по этому поводу, Дживс?

— Думаю, мне не стоит высказывать свое мнение, сэр.

— Правильно, не стоит, — подхватила Стиффи. — И вам, Берти Вустер, не стоит, никого ваше мнение не интересует. И вообще, что вы о себе воображаете? — Она все больше распалялась. — Никто вас не звал, а вы заявились в спальню к девушке и поучаете, как можно похищать каски, а как нельзя. Вы сами не скажешь, чтоб проявили чудеса ловкости в этом искусстве, иначе бы вас не арестовали и не привели утром на Бошер-стрит, где вам пришлось пресмыкаться перед дядей Уоткином в надежде отделаться всего лишь штрафом.