– Другая теперь забота, – продолжал кузнец. – Бандиты, вишь ты, попов дом заняли, а с него, почитай, полдвора церковного простреливается. Носа высунуть нельзя. Храм-то, он крепкий, каку хошь осаду выдержит, дак ведь сидишь-то, как мышь в западне. Главный вход мы закрыли. Через боковой выползаем.

– А это что за дед? – кивнул Нырков в сторону ушедшего старика.

– Егорка-то? – усмехнулся кузнец и покачал головой. – Сторож он тутошний. Тоже пострадал, бедолага. Сгорела его халупа. Может, огонь принесло – сушь ведь, а может, кто из бандитов запалил. Всего и спас-то бутыль самогона да мазь, что вас вот лечил… Как рука-то, Илья Иваныч?

– Полегче. Это меня, видать, за нее дернули, когда тащили сюда. А так терпеть можно. Ты мне вот что скажи, Баулин, много наших погибло? Чего с Сергеевым?

Баулин опустил голову.

– Наповал его, Илья Иваныч, мертвого уже тащили. И у меня двоих положили насмерть. Это там, на площади. И достать-то не успели. Тут тоже потери. Но больше раненые. Убило всего троих.

– И дозорные, – напомнил Илья.

– И они, видать, тоже, – вздохнул Баулин.

– А раненые где?

– Да вот же! – Баулин показал на женщин.

Нырков сразу все понял. То, что ему показалось мешками, на самом деле были прикрытые дерюжками раненые мужики, за которыми ухаживали женщины.

«Сколько же их?» – покачал головой Илья.

– Я ведь говорил, Илья Иваныч, солдаты они в большинстве никудышные. Таких., как говорится, пуля сама находит.

– Может, и никудышные, – возразил кузнец, – однако сколько атак-то отбили! Не говори… Мужик, он крепкий.

Нырков нащупал в кармане наган и сказал:

– Ну пошли на колокольню. Глянем, чего делается. Там я поговорим…

Малышев лежал на охапке сена, осторожно выглядывая из-за пулеметного щитка. Спина его была белой от известковой пыли. Услышав шаги, он перевернулся на бок, и Нырков увидел его потное, в грязных кирпичных потеках утомленное лицо. Солнце стояло в зените и пекло неимоверно.

– Живы, товарищ Нырков! – радостно воскликнул он и снова перевернулся на живот.

Нырков заметил рядом, на соломе, неразлучный малышевский маузер с приставленной к нему в виде приклада кобурой.

– Ух и давлю я их, товарищ Нырков, – снова заговорил Малышев, – как клопов. Где «максимкой», а то этой пушкой, – он кивнул на маузер. – Носа не кажут… Только вы не выглядывайте, они тоже без конца пуляют.

Нырков уже обратил внимание на глубокие щербины в стенах колокольни. Чумазое лицо Малышева, его взгляд теплом разлились по сердцу Ныркова.

– И много надавил? – улыбнулся он.

– А я не считаю. Давлю, и все. – Его рука потянулась к маузеру. – Отойдите в сторонку, сейчас они снова озвереют.

Он долго целился и наконец нажал на курок. В ответ мгновенно запели, застучали, отскакивая от камня, пули, звонко цокнули по колоколу.

– Я ж говорю, озвереют, – довольно заметил Малышев. – Жаль, у попа их не достать. Обзора нет. Никакой приличной видимости. – Он отполз к середине площадки и на карачках подобрался к лестнице, встал, вытирая пот ладонью. – Чего-то помощи пока не видать, товарищ Нырков?

Все четверо переглянулись. Их уже давно мучили эти вопросы: где остальные баулинские продармейцы, почему молчит Сосновка? То есть почему Сосновка молчит, Нырков с Баулиным уже примерно знали. Но где остальные – из Глуховки, Рождественского? Перехватили, весть не дошла?

Осторожно выглянув наружу, Нырков увидел сгоревший сельсовет. Пламени уже не было, только дым поднимался из черной каменной коробки, над которой нелепо возвышалась такая же черная, закопченная печь с полуразрушенной трубой. Благо, стоял дом чуть на отшибе. Другие пламенем не задело, а то полыхнуло бы все село. Тесно стоят усадьбы.

– А что бандиты предпринимают? – не оборачиваясь, спросил Нырков.

– Ультиматум выдвигали, – нехотя отозвался Баулин.

– Так что ж ты, понимаешь, молчал? – возмутился Нырков.

– А чего говорить-то? Ультиматум известный. Выдавайте большевиков и продотрядовцев. Их повесим, остальных простим.

– И все? – поинтересовался Нырков.

– Все. Чего еще? Известное дело.

– Мало. Плохо у них, значит, с пропагандой дело обстоит. Белогвардейский лозунг. Эсеры поумнее. Они уже поняли: на такой примитив мужики не клюнут… А оттуда, – Нырков кивнул в сторону далекой усадьбы, – ничего?

– Ничего, – вздохнул Баулин.

«Тоже плохо, – подумал Нырков. – Надо искать какую-нибудь возможность связаться с Михаилом… Но какую? Кого послать и как?»

– Послушайте, мужики, – вдруг мелькнула у него мысль, – а дед этот ваш, как его?

– Егорка… Егор Федосеевич, – поправился кузнец, заметив, что Нырков нахмурился.

– Он давно тут служит?

– Да, почитай, всю жизнь, – снова отозвался кузнец.

– Пошлите-ка его ко мне… Или нет, лучше я сам к нему спущусь.

Мысль-то мелькнула, но Нырков пока не знал, в какие действия ее облечь. Тем не менее с дедом надо переговорить. Что сейчас требуется в первую очередь? Выйти за ограду. Церковный сторож как никто лучше знает, каким путем можно уйти. Дальше… Передавать что-то Сибирцеву напрямую нельзя. Это исключено. Но ведь есть девушка. Маша. Можно передать ей, а она сама догадается, для кого весточка… Почему же, скажем, тот же дед не может этого сделать? Согласится ли, другой вопрос. Но ведь попробовать можно. Дед он, видимо, ничейный, хотя и служит у попа. То, что рассказал о нем Сибирцев, говорит скорее в его пользу, нежели во вред. А ждать больше нельзя.

– Пойдем к деду, – решительно сказал Нырков.

…Сибирцев прислушался. Узнал высокий говорок деда Егора. Затем на лестнице показалась Маша, спустилась и медленно пошла на кухню. Вернулась короткое время спустя и, обведя присутствующих невидящими глазами, протянула Сибирцеву мятую бумажку.

– Вам. Я могу уйти? Маме совсем плохо.

– Минуту, Маша. – Он развернул и прочитал записку. Задумался. Посмотрел на Сивачева, на Машу. – Позовите, пожалуйста, сюда Егора Федосеевича.

Вошедший дед Егор оторопел, увидев мирно сидящих за столом Сибирцева и Сивачева.

– И-эх! – Он боязливо перекрестился. – Никак Яков Григорич?… Помилуй… свят…

– Нет, – резко оборвал Сибирцев, – это атаман. Егор Федосеевич, сделай доброе дело, найди любого казака и скажи ему, что атаман требует… Как зовут твоего помощника? – строго бросил он Сивачеву.

– Власенко, – мрачно ответил Сивачев. – Подхорунжий Власенко.

– Скажи, что атаман требует передать подхорунжему Власенко немедленно явиться сюда. Понял, Егор Федосеевич?

Дед испуганно закивал.

– Давай, Егор Федосеевич, скорей, а то беда большая будет. И сам далеко не уходи. Может, кликну потом.

Дед по-прежнему кивал, глядя на Сивачева, но с места не двигался.

– Ну что же ты? – повысил голос Сибирцев. – Или боишься?

Дед затряс головой и поспешно удалился.

Власенко еще с ночи понял, что все пошло наперекосяк. Едва увидел дом, куда они пробрались через сад вместе с атаманом, услышал бабий голос, сразу догадался, что неспроста вел сюда сотню атаман. И дом ему знакомый, и баба-барынька. Кто она ему – жена, невеста, полюбовница? – теперь уже без разницы. Коли тут замешана баба, никакой пользы делу. И потому, обозлясь, решил махом покончить с селом. Дружный отпор, которым его встретили, только разъярил подхорунжего. Полнота власти, данная ему атаманом на эту ночь, оказалась слепой пустышкой. Поначалу дело вроде разворачивалось неплохо: из мужика, оказавшего ему сопротивление в одной из хат, он без особого труда выколотил все интересующие его сведения. Дело казалось простым: обложить сельсовет и одновременно ударить по засевшим в церкви. Сельсоветчики, конечно, не сдадутся – им терять нечего, будут драться до последнего. Но если их выкурить, то те, что у храма, сами поднимут лапы кверху. Так бывало не раз, так – не сомневался Власенко – будет и теперь. Немного не рассчитал подхорунжий, не учел пулемета. И вот, оказывается, сорвалось.

После двух неудачных атак казаки ринулись по домам грабить. В другое время и в иной ситуации Власенко не стал бы их сдерживать, однако в нынешней никак нельзя было дать им рассеяться по селу. По этой причине уже упустили сельсоветчиков, и бой грозил перейти в затяжную бесполезную перестрелку. Пора было принимать какое-то окончательное решение. От атамана, видать, никакого проку… А на ультиматум, который прокричал Власенко, с колокольни ответили длинной пулеметной очередью.