Дрожащими руками я вскрыла конверт и вытащила из него листочки, исписанные знакомым нервным почерком.

«Милая Полина, здравствуй!

Прости, что долго тебе не писал — в моей жизни произошло столько разных событий, что даже и не знаю, с чего начать.

Начну с того, что несколько месяцев назад я познакомился с одним интересным человеком по имени Жан-Люк Лермит. Он философ, перипатетик, 52 мы проводим в беседах по многу часов, и я совершенствую свой французский. Его постулаты абсурдны, но не более, чем высказывания какого-либо записного политика. Его действия могут показаться бестолковыми, но только на первый взгляд. И даже жилище философ выбрал себе не такое, как у остальных нормальных людей. Он живет в катакомбах! Да-да, Полина, в самой настоящей пещере, расположенной в старой выработанной штольне, где когда-то добывали камень для строительства особняков. Вход в эту штольню начинается сразу за подсобными помещениями театра «Ренессанс», где властвует несравненная Сара Бернар.

Ты можешь спросить: почему Жан-Люк там живет и чем занимается? Отвечу: он ищет философский камень. Конечно, и это может тебе показаться смешным и нелепым, но почему бы человеку не заняться тем, что ему нравится, если у него совсем скромные потребности? И пещера для такой цели подходит как нельзя лучше.

Примерно в то же время я познакомился с соотечественником, князем Кириллом Игоревичем. Надменный аристократ в потертом сюртуке долго наблюдал, как я пишу копию с Фрагонара, а потом обратился ко мне с комплиментами. Мы разговорились, затем выпили по кружке пива — оказалось, что князь не такой чопорный, как казался. После этого я пошел навестить Лермита.

То ли я выпил много, то ли простудился, но у меня началась небольшая лихорадка, и я остался на три дня в жилище философа. Жан-Люк ухаживал за мной, поил меня отварами, которые приготавливал на спиртовке, укутывал одеялами, и в конце концов я пришел в себя.

Поблагодарив милейшего Лермита за гостеприимство, я взял свою копию и пошел домой. Там я развернул холст и обомлел: он потрескался, потускнел, словно покрылся патиной. Картина выглядела так, словно была написана сто лет назад. Как это произошло — я не понимал.

И тут я вспомнил слова князя. Он сказал мне: «Если бы эта картина была старой, ее можно было бы выгодно продать». Мне захотелось встретиться с ним, но я не знал, где он живет. Я стал выспрашивать о князе и выяснил, что по четвергам он посещает ипподром Лоншана, это недалеко от Сен-Клу.

Там мы и встретились. Кирилл Игоревич был очень расстроен тем, что кобыла Жужу, на которую он поставил крупную сумму, пришла последней, и поначалу даже не признал меня. Он потрясал кулаками, клял на чем свет стоит вора-букмекера и почему-то свою покойную супругу.

Мы присели за столик в тенистом месте, и я заказал пива, так как у князя не осталось ни гроша. Когда он немного успокоился, я показал ему картину и попросил ее продать как состаренную копию. Если бы картину принес я, то мне, как начинающему художнику, заплатили бы гроши. Кирилл Игоревич согласился, а спустя два дня пришел ко мне в мансарду и протянул пятьсот франков. Я никогда не получал за свои холсты такие большие деньги.

Я стал экспериментировать с красками, Жан-Люк помогал мне. Оказалось, если свежую, еще не высохшую картину оставить в пещере на три дня, то перепады температуры и воздух, насыщенный испарениями от опытов Лермита, сделают свое дело — слой краски потрескается, холст потемнеет, и картина будет казаться старинной.

Опыт вдохновил меня, и я начал копировать старых мастеров, одного за другим. Князь отдавал картины на продажу, приносил мне сотни франков и просил работать еще и еще. И я с упорством и настойчивостью писал эскизы, наброски, подстраиваясь под манеру классиков, потом относил сырые холсты в пещеру и через несколько дней отдавал их князю. Тот исправно платил. Мне нужны были деньги, чтобы полностью отдаться любимому делу — писать для себя, стать знаменитым художником, и чтобы ты, Полина, мною гордилась!

Однажды я зашел в галерею Кервадека, и тот рассказал мне, что познакомился с русским князем, распродающим свою коллекцию картин. Я попросил показать мне ее. Кервадек завел меня в отдельную комнату, где я увидел свои картины. Цены меня просто потрясли. Картины стоили от пяти до двадцати тысяч франков.

Мне стало ясно: князь меня надувает. Мало того, что выдает картины за подлинники, так еще и не делится со мной поровну. Я решил с ним серьезно поговорить. Мы условились встретиться завтра на берегу Сены. А пока я принимаюсь за план пещеры. Отнесу ее Кервадеку под видом «новой живописи», пусть полежит до лучших времен, авось кто-нибудь и догадается, как получаются такие «старинные» картины…

Тяжело на душе, Полина, гложут какие-то странные предчувствия, что не тем занимаюсь, не той дорогой иду. А может, просто хандрю.

Приезжай ко мне, я по тебе тоскую…

Остаюсь

твой навеки

Андрей

Я еще долго сидела в спальне, держа в руках письмо. Передо мной проплывали лица Андрея, Сесиль, Улисса… Как странно переплелись судьбы таких разных людей: мелкопоместный князек тщился вырваться из не достойного его титула положения и потому стал нигилистом. Его товарищей осудили, он избежал печальной участи — уехал за границу. Там продал свой титул за выгодный брак, но жена, зная его мотовство и страсть к тотализатору, оставила ему в наследство только проценты, без основного капитала. Засохший стручок, не давший миру детей, отщепенец, покусившийся на государственную власть, он отнял самое дорогое, что есть у человека, — жизнь. И все ради денег.

Я очнулась от дум. Нужно было разобрать вещи, отнести Протасовым горсть земли с могилы сына, заказать молебен. Жизнь продолжалась.

Осенью возле дома остановилась карета. Я услышала знакомый зычный голос и выбежала навстречу.

— Николай Иванович, голубчик! Вы ли это? Глазам не верю!

— Я, Аполлинария Лазаревна. Из Парижа и сразу к вам! Заноси! — махнул он рукой кучеру.

— Что это? — удивилась я.

— Все картины Андрея Протасова. Все, что было конфисковано полицией как вещественные доказательства. Здесь те, что из пещеры, а еще пятнистые картины и синие женщины. Нет только тех, что каналья галерейщик купил, — они теперь его частная собственность.

— Как вам это удалось?

— Да разве ж я смог бы? Это все Гире. Он поспешествовал. На самом высоком уровне обратился. У меня и письмо его к губернатору вашему, рекомендует в городе музей открыть.

— Чудесно! — воскликнула я. — А как ваша экспедиция в Абиссинию? Я помню о своем обещании выделить средства.

— Ну что вы, сударыня! Как можно! Брать у женщины деньги!

— Но вы же согласились, Николай Иванович. Помните, в Париже?

— Я все помню, но теперь в этом нет никакой необходимости.

— Как так? — удивилась я. — Вам удалось достать денег?

— Конечно! И все благодаря вам! Если бы не злосчастная парижская история, не видать мне экспедиции, как своих ушей!

— Расскажите, прошу вас!

— После вашего отъезда я упорно занимался сбором денег. Кстати, ваш любимчик Плювинье мне здорово в этом помог.

— Так уж он и мой, — смутилась я.

— Ваш, ваш, и не спорьте. Он сказал мне: «Николя, так как я питаю самые нежные чувства к Полин, а ты ее соотечественник, то, помогая тебе, я имею возможность быть к ней ближе. Она мне дорога». Вот он и водил меня по разным банкирам и толстосумам и переводил мои просьбы на французский. Плювинье обещал дарителям упомянуть их имена в газете. Многие ради этого соглашались. Так мы собрали часть денег.

— Очень рада за вас!

— Но это еще не все. Однажды Доминику в голову пришла идея. «Николя, — сказал он, — а почему бы нам с тобой не навестить великую Сару Бернар? Она женщина состоятельная и с Полин знакома, авось поможет чем. Хотя ей не нужно, чтобы ее имя упоминали в списках благотворителей, о ней и так пишут огромные статьи, но, может быть, она тоже вложит что-нибудь в вашу экспедицию?»