– Ну, а что делать-то тогда? – возмутился Машков. – Тогда одежду украсть надобно! Я ж всегда говорил: взять лучше, чем испрашивать…

– Иван Матвеевич… – укоризненно протянула Марьянка. – Так ли может печник честный рассуждать?

– Лупин, батя, она мне просто сердце из груди вырывает, едреный корень! – жалобно простонал Машков. – Может, хоть ты чего дельного насоветуешь, батя?

– Я бы один дальше поехал, осмотрелся, – ответил Александр Григорьевич. – Один-то я не попадусь. Заодно и одежонку тебе присмотрю, – он задумчиво глянул на Машкова, потом перевел взгляд на Марьянку. – Вот оно, это прекрасное слово – свобода! – вздохнул тяжко старик. – В Сибири тебя хотел убить Ермак, в России об этом царь-государь, судя по всему, мечтает, потому что ты посупостатничал вдосталь когда-то на Дону, да Волге, а в пермской земле тебя повесят, потому что ты – поп самозваный. Куда бы ты нос, Иван Матвеевич, не сунул, везде – беда! Тяжело же нам будет спокойное местечко для жизни найти!

– В Москве и найдём, – спокойно сказала Марьянка. – Там никто у нас не спросит, кто такие да откуда пожаловали.

– Москва, тю! – Лупин упрямо глядел в сторону. Леса и каменистые прогалины, Чусовая, впадающая где-то далеко в Каму, места, где всяк себя вольным чувствует, но только нет здесь воли для Машкова. – Ты хоть знаешь, дочушка, где Москва-то? Сколько верст преодолеть придется? Тысячи верст с гаком, а гак тот с версту будет… Да и доберемся ли мы еще до Москвы-то?

– Никак ты боишься, папенька? – Марьянка обняла Машкова за плечи, прижалась к нему крепко, а он пощадил ее по волосам задумчиво. Иван вглядывался в даль, и уголок его рта чуть подрагивал. – Мы до Сибири добрались и из Сибири на Русь вернулись. Вот и до Москвы доберемся… Мы всего добьемся, всего в этом мире удивительном достичь сможем, ибо мы любим… Любим!

День стоял теплый, весенний, слишком даже теплый для Москвы. В день сей государь Иван Васильевич Грозный сидел за столом вместе, со своим другом, боярином Богданом Вельским, и играл в шахматы.

Еще намедни по указу Ивана Васильевича разослали по всем монастырям грамоты. А в них написано: «В великую и пречестную обитель, святым и преподобным инокам, священникам, дьяконам, старцам соборным, служебникам, клирошанам, лежням и по кельям всему братству: преподобию ног ваших касаясь, князь великий Иван Васильевич челом бьет, молясь и припадая преподобию вашему, чтоб вы пожаловали о моем окаянстве соборно и по кельям молили Бога и пречистую Богородицу, дабы Господь Бог и пречистая Богородица, ваших ради святых молитв, моему окаянству отпущение грехов даровали, от настоящих смертных болезней освободили и здравие дали…»

Он повелел выпустить из темниц заключенных. От его имени выдавали нищим, божедомам[10] и юродивым щедрые милостыни.

Царь передвигался с большим трудом, в креслах носили его слуги. И опять же накануне дня этого велел нести себя в тайники кремлевского дворца, где хранились его сокровища. Вместе с придворными царя сопровождал посол английский Горсей. Сидя в глубоком кресле, перебирал государь драгоценные камни, любовался игрой самоцветов, рассказывал о свойствах их таинственных и влиянии на судьбу человека. Всеми цветами радуги переливались разложенные на черном бархате редкой красоты каменья. Показывая на них, Иван Васильевич огорченно сказал послу английской королевы Елизаветы Тюдор:

– Видишь изумруд и бирюзу? Возьми их. Они сохраняют природную ясность своего цвета. Положи мне теперь их на руку. Я заражен болезнью! Видишь, они тускнеют. Они предвещают мне смерть!

Горсей запротестовал вежливо:

– Государь, просто они говорят вам о долгой жизни!

Царь грустно улыбнулся и ответил:

– Я не хочу обманывать себя. Разве ты не видишь, чем я стал!

И вот сегодня уже Борис Годунов принимал послов держав иноземных, князь Шуйский сидел в опале в своем имении за пределами Москвы, писал письма таким же опальным боярам, замышляя некую пакость против почти всемогущего Годунова.

Жизнь в Москве расцветала, словно цветок в саду под теплым ветерком. Весенний день звал людей на улицы, на берега Москвы-реки, в леса или в сады монастырские, где можно и прогуляться в покое и заодно получить благословение.

Царь смотрел на шахматную доску, Вельский как раз сделал очередной свой ход. Партия проиграна еще не была, она и не могла быть проиграна, ибо Вельский прекрасно знал, когда следует проиграть государю. Иногда проиграть умнее. Правда, сегодня он проигрывать не станет, сегодня он выиграет…

Иван был бледен, лицо государя осунулось, воспаленные глаза были обведены черными кругами, губы презрительно поджаты. Руки царя слегка дрожали, когда брался он за фигуры или задумывался над очередным кодом.

– Ты не зли меня, слышь-ка, Богдашка, – с недовольством произнес он. – А то как ветром из дворца царского сдует.

– Так ведь игра еще и не окончена, государь-батюшка, – ответил Вельский и косо усмехнулся. – Только пешечку и потерял ты всего! А что такое для тебя пешка?

Иван вскинул глаза на боярина, его колючий взгляд жалил Вельского, словно наконечник страшного посоха царского.

– Я ведь много пешек уже потерял, да, Богдашка? – мрачно спросил он. – И бояр немало, и стрельцов, и воевод, и друзей сколько утрачено – не счесть. Здорово повычистил я людишек на Руси! Уж старался! Но крысы быстро вырастают! А душеньки человеческие – они бессмертны. И дурные, и хорошие! Ты вот души неприкаянно блуждающие видел ли когда, Богдан?

– Нет, государь… – с испугом и растерянностью в голосе ответил Вельский. И глянул на царя внимательно. Здорово Иван изменился. Лицо, как у Кощея сказочного, кожа да кости, а тело, ровно у жабы, раздуто все…

– А я вот видал! – прошептал Грозный. – Каждую-то ночь вокруг меня крутятся. К ложу моему подходят, теребят меня, зовут: «Иване! Иване! Почему убил ты меня? Взгляни на нас: али не были мы тебе друзьями? Лучших ты изничтожил, остались подле тебя лишь волки алчные одне, что о смерти твоей помышляют!» И вот сидят они подле ложа моего и плачут горько, меня оплакиваючи… А я вскакиваю посреди ночи и молюсь, молюсь, зову Господа, о прощении испросить хочу! Отчего ж тебе все это неведомо, а, собака?

Иван ударил кулаком по шахматным фигурам. На его бледном лице выступили капельки холодного пота, дыхание сделалось прерывистым.

– Богдан! – просипел он натужно. – А ведь ты меня предал, Богдан! Богдашка! Только волки вокруг меня кружат, только волки, которые того и ждут, чтоб плоть мою терзать начать. Годунов, Шуйский, Романов, ты вот… Почему Господь в помощи мне отказывает? Я ль ему не слуга верный?

Царь хотел встать из-за стола, но ноги отказали ему. Он навалился на шахматную доску, захрипел страшно, ловя широко распахнутым ртом воздух, запавшие глаза выпучились жутко…

– Лекаря! – прошептал царь. – Богдашка, лекаря зови! Задыхаюсь я! Господь меня совсем оставил…

Он скатился на пол, рванул одежду на груди, с ненавистью глядя на Вельского. Даже сейчас, в последние свои минуты, ярость в его душе была сильнее всего человеческого.

– Будьте вы прокляты все! – прохрипел Иван IV. – О, Господи, мой Господи, избавь же ты меня от них, опять ведь за мной пришли! Снова здесь… Молятся за меня…

Князь Вельский замер и не шевелился. Он стоял над умирающим Иваном IV и, сжав губы, ждал конца грозного государя.

И только когда закатились глаза царя и потухло в них безумное пламя, Вельский бросился к дверям и начал звать на помощь, вызывать лекаря.

По Кремлю пронесся вздох ужаса и облегчения. Борис Годунов преклонил колена перед телом умершего государя и начал молиться. «Покойся с миром…» А сможет ли, с миром-то? Гонцы, словно за ними черт гнался, помчались в имение князя Шуйского, чтобы сообщить боярину о смерти Грозного. Последняя царица, Мария, дочь боярина Федора Нагого, ненавидевшая Ивана, не способного подарить молодой жене любовь, набросила давно уже подготовленное траурное одеяние на плечи и бросилась в Успенский собор.