В тот вечер, когда Ермакова ватага разбивала лагерь, больше напоминающий маленький укрепленный городок, Иван Машков повстречался с Александром Григорьевичем Лупиным. Оба тащили к лагерю по огромному камню на плечах, кряхтя под тяжестью своей ноши.

– Скажи-ка, старик! – прохрипел Машков, останавливаясь, чтобы передохнуть немного. – А не батька ли ты «Борьки» нашего?

– Ну, предположим, батька, – отвел глаза в сторону Лупин и тоже остановился.

– Так я и думал! Он всегда рядом с тобой крутится. Я как-то раз за вами прокрался да разговор ваш подслушал. Ревновал, честно говоря. И что я слышу? «Папенька», – говорит она. Нет, это, конечно, еще ничего не значит, меня она вообще стариком кликает, меня, молодого совсем мужика… Но меня успокаивает то, что ты – отец ей.

– А ты – полюбовничек, – хмыкнул Лупин. Тяжко дались ему слова эти.

– Да если бы! – тоскливо вздохнул Машков, присаживаясь на камень. – Давай поговорим, батя. У тебя не дочка, а кремень! Я уж совсем отчаялся.

Они сидели на камнях, смахивая пот с лица и хрипло дыша.

– Нам друг друга держаться надобно, старик, – произнес, наконец, Машков. – Я люблю твою Марьянку. Боюсь я, что убить ее в Сибири этой могут.

Стемнело, над Каменным Поясом низко висело небо, беременное облаками, каменистая земля погрузилась в темень непроглядную. Вдалеке, там, где разбили казаки лагерь, горели костры, шумели люди, но здесь, где устроились на привал Лупин с Машковым, царила тишина. Их не было видно из лагеря, они правильно выбрали место для разговора и размышлений.

Марьянка быстро заметила отсутствие Машкова и бросилась на поиски. От нее-то за скалами разве скроешься…

– Я люблю Марьянку, – повторил Машков. – И мне нет нужды спрашивать, любишь ли ты, отец, дочь свою родную. Возвращайся домой, батя, и ее с собой увози. Вот и все. Мы должны спасти ее.

– Ее спасешь, как же! – передернул Лупин плечами. – Как будто это просто! Ты-то сам сможешь ее назад, к дому родному, повернуть?

– Но ты ж отец.

– А любит она тебя!

– Сложно все как, – Машков вздохнул тяжко, выудил из-за пазухи краюху хлеба и поделил ее со стариком. – Нужно усыпить ее. Ты останешься с ней, а когда она проснется, мы будем уже далеко…

– Тю! Да она ж за вами вслед отправится, словно волчица по следу, – Лупин стряхнул в ладонь крошки с бороды и отправил их в рот. – Любит она тебя, ладно. Но ведь любит-то куда больше, чем среди нормальных людей принято. Почему? Да кабы знать. Бабью душу разве поймет кто?

– А ведет себя со мной, словно я пес шелудивый, – Машков устроился на камне поудобнее, вглядываясь в ночное небо. – Батя, ты-то сам кем меня считаешь?

– Я что, сказать должен? – осторожно отозвался Лупин.

– Я ведь Марьянке жизнь спас.

– И за это тебя обнять бы стоило! Но скольких ты баб до нее снасильничал и жизни лишил?

– Да никого!

– А ведь врешь, поди, Иван!

– Ей-богу, я никогда не убивал женщин! От любви бабы не умирают!

– То, что вы, казаки, любовью зовете, убийство сущее! – спокойно отрезал Лупин.

– Но я не такой, батя! В бою… да, как не убить, иначе ведь меня порешат. Но, покоряя баб, клянусь, старик, я с ними, как с горлинками обращался!

– Горлинкам тоже шеи сворачивают! – набрался смелости Лупин.

– Но не Машков! Эх, Лександра Григорьевич… – Иван вздохнул и принялся за еду. – Я ведь когда бабу обнимаю, сам нежности своей стыжусь. Но что толку о прошлом вспоминать, когда Марьянка рядом. Нельзя ей в Сибирь.

Они еще долго обсуждали беду свою и даже не заметили, как за ближний валун прокралась Марьяна. Девушка даже шелохнуться боялась, слушая их беседу. А они поднялись, взвалили камни на плечи и понесли к лагерю. В том месте Ермак удумал маленький городок поставить, чтобы было где при случае от басурман простому люду отсидеться. Марьянка поднялась и не спеша вернулась в лагерь.

Села у костра рядом с Ермаком.

– Мне кажется, Машков завидует! – внезапно заявила она.

Ермак вздрогнул. Не больно-то приятно выслушивать такое про верного своего товарища.

– Да чему? – спросил он. В уголках рта и в бороде скопились хлебные крошки.

– С тех пор как ты меня посыльным назначил, он на меня иногда так поглядывает, словно прирезать хочет.

– Да он тебя ни в жизнь в обиду не даст, – хмыкнул Ермак.

– Правда? – Марьянка удивленно уставилась на Ермака. А в голову ударило жаром. От костра, верно…

– Сам сказал! «Мне этого огольца в Новом Опочкове бросить надо было! Ей-богу, забот с ним невпроворот!» А я ему на это в ответ: «Да у огольца мозгов в три раза больше, чем у тебя. Вот что тебя, Ваня, бесит!» И лучший мой сотоварищ Машков мне как скажет: «Эх, если б этот оголец девкой был, я б за него жизнь отдал!»

Ермак покосился на озадаченного «Борьку» и весело загоготал.

– Не завидует он тебе, Борька. Просто погляди на себя! Хорош ты настолько, засранец, что в один из дней позабудет Ванька, что парень ты! Но да не боись. Доберемся до Туры и Тобола, найдем для него татарочку. Это снадобье мигом его от дури излечит…

– Уж точно, Ермак Тимофеевич!

И с задумчивым видом Марьянка потянулась к плошке с едой. Ишь ты, татарочку найдут… посмотрим еще!

«И почему только я люблю его, почему? Такого негодяя, такого… бабника-охальника? Почему?»

На третий день после того, как они покинули Чусовую и ступили на старый Сибирский путь, на эту тропу в преисподнюю, по которой, согласно легендам, до сей поры только монахи и хаживали, ватага увидела речонку Шаравлю. А вокруг нее – каменистую пустыню, да парочку безобидных вогулов, жилье которых тут же пожгли, а баб вдосталь наваляли. После отдыха ватага тронулась дальше.

Переход через Каменный Пояс был ужасным. Ладьи тащили на себе, через непроходимые скалы, через ущелья, мимо пропастей… устало охая, но держа шаг – шататься из стороны в сторону было опасно. Несли ладьи часами, днями, без жалоб и стонов, обливаясь потом. Даже Ермак помогал товарищам, иначе и быть не могло, он был батькой, атаманом, на которого равнялись все без исключения. Пока он шел через скалы, и другие останавливаться не смели. Даже отец Вакула безропотно помогал казакам; Ермак ни для кого не делал исключения. Кто в Сибирь собрался, от волока не отвертеться. А молиться – что ж, молись себе на привале, сколько влезет.

И несмотря на все тяготы, дело сладилось. Никто не погиб, никого не убили. Те из местных, кого повстречали «лыцари» на своем пути, сопротивления казакам не оказывали. Раны, вывихи да синяки вечерами на привалах лечил захваченный из Орельца коновал. У старого Лупина дел было много. Средств, чтобы лошадь поднять на ноги, он знал немало, а чем казак лучше лошади?

Лупин варил мази, припарки, тер присыпки, вонявшие просто ужасно, но помогавшие отлично. В дело шло все, от мха до вялых цветочков. И то, что никто из тех, кого он пользовал своими снадобьями, не окочурился от отравления, говорит лишь о несгибаемом здоровье казачьих желудков.

Медленно, но верно, продвигались они вперед. Поставили несколько укрепленных палисадов, и когда, наконец, добрались до реки Тагил, кому угодно показалось бы, что Ермак со товарищи заново повторил чудо Моисея: прошелся по пустыне каменной, да не за сорок лет. И вот перед ними лежала вымученная в мечтах, неизвестная, безмерно богатая, благословенная земля.

Они одолели барьер непроходимый, Пояс Каменный, тысяча человек с ладьями на плечах. На берегу тагильском рухнули в сырой песок на колени, священники прошлись по рядам воинов, благословляя казаков да вспрыскивая их святой водицей. А потом запели, моля Богородицу о помощи и защите святого воинства, с тоской поглядывающего на бескрайние просторы, на каменные пустыни и степи, болота и леса… Нависало над этой красотой небо, такое бесконечное, такое невероятное, какое может быть только над Мангазеей сказочной. Небо, в которое глянешь, словно в глаза божьи окунешься…

Машков стоял на коленях рядом с Марьянкой. У девушки в руках была хоругвь, ветер трепал ее золотистые волосы, отросшие за время похода и слегка завивающиеся. Вечером придется браться Машкову за нож, чтобы обстричь «Борькины» волосья.