Вот уже несколько месяцев после этого случая он держался, как сам говорил, в «норме», а сегодня «норма» заколебалась. Тяжело и горько было думать, что этот прекрасный летчик, опытный командир и хороший товарищ может запить в ответственный для эскадрильи момент.

Я уже отдыхал, когда он подошел и, грузно опускаясь на свою кровать, сказал:

– Что, комиссар, задумался? Грустишь?

– А тебе весело?

Он меня понял и с прямотой, ему присущей, сказал в сердцах:

– Не выдержал, согрешил. Обидно: все с Грицевцом уехали, а нас здесь, как прокаженных, высадили.

Он горестно покрутил своей большой головой, очень прямо посаженной на широкие плечи, предвкушая сон, сладко вытянулся.

– Давай-ка, комиссар, спать! Утро вечера мудренее, – и под нос замурлыкал:

– Это что, твоя молитва на сон грядущий? – спросил я, не сдерживая улыбки.

– Успокаиваю себя. Не терплю безделья и неопределенности.

Что правда, то правда, – и по себе, и по поведению других летчиков я мог заметить, как гнетет людей эта неопределенность, неясность обстановки, когда, кажется, нет для всех разумного, полезного занятия. Прискорбно, что первой жертвой этого настроения стал сам командир. Для себя же я твердо наметил: завтра же, с утра, расскажу людям о прошедшей сессии Верховного Совета. Особенно подробно надо остановиться на заявлении нашего правительства о решимости защищать границы дружественной нам Монголии… Далее: надо составить план занятий с летным составом хотя бы на пару дней. Занятия начать завтра же…

Обо всем этом я тут же говорю Василию Васильевичу.

– Разумно, – отвечает он сонным голосом.

И тотчас же раздалось его сладкое похрапывание.

Утром вставать никому не хотелось: давала себя знать разница в поясном времени.

Командир угрюмо уставился на часы.

– Да, два часа ночи. Москва сейчас крепко спит…

Он не спеша перевел стрелки (по местному времени семь утра), вынул из брюк серебряный портсигар (подарок за отличные успехи в полетах), но тут же уронил на пол. Звон упавшего портсигара разбудил всех.

– Кто хочет завтракать – поднимайтесь, – неповелительно сказал командир.

Перекидываясь отдельными фразами, летчики вели непринужденный разговор. Только я было хотел напомнить командиру о нашей вчерашней договоренности, как вдруг с шумом распахнулась входная дверь, поспешно вошел представитель технической базы гарнизона.

– Все еще спите, нежитесь? – радостно крикнул он на ходу. – Подъем! Всем подъем! На станцию прибывает эшелон с самолетами! Кто его разгружать будет?!

При таком сообщении у летчиков и техников, еще минуту назад придавленных сонной вялостью, словно выросли крылья. Они окружили доброго вестника, тормошили, засыпая вопросами…

Через двадцать минут все были в столовой.

Старший техник эскадрильи подошел к Василию Васильевичу, и мы втроем наметили очередность работ, установив сроки сборки машин. Нельзя терять ни одного часа!

Едва поднялись из-за стола – новая весть: эшелон без остановки проследовал на восток. Василий Васильевич разразился бранью, громкой и яростной. Общее настроение круто изменилось…

А вечером поезд уносил и нас на восток. Там уже ждали новенькие, еще в заводских ящиках И-16. Теперь предстоит собрать эти машины, облетать их и приступить к тренировкам в воздухе.

Новый аэродром находился почти на стыке монгольской и маньчжурской границ. Из-за рубежа веяло горячим дыханием степей. Открытый пустынный массив Забайкалья был удобным районом для базирования авиации.

Лето здесь, как и обычно, стояло жаркое и сухое. Ясная погода держалась устойчиво. Летчики, истосковавшиеся за время пути по полетам, садились в пахнущие свежей краской истребители. Отныне во власти их – мощные самолеты с короткими крыльями, как бы подчеркивавшими стремительную верткость машины! Два пулемета ШКАС и две пушки ШВАК, стоявшие на И-16, – сила, какой мы еще не видели. С утра и до вечера находились на аэродроме. Кажется, никогда еще так глубоко не сознавалась каждым из нас цена минуты, проведенной в воздухе. Никогда, потому что тревога за страну, за спокойную жизнь своего народа не обострялась прежде с такой силой, как здесь, на стыке монгольской и маньчжурской границ. Здесь впервые узнали о том, чего никто не рассказывал нам ни в Москве, ни в дороге, – мы услышали беглые, короткие, почти без всяких подробностей разговоры о майских воздушных боях наших летчиков с японскими истребителями в районе монгольской границы. Эта информация была поверхностна, во многом не точна и случайна, но главный ее смысл дошел до каждого: в майских стычках, спровоцированных врагом, успех оказался отнюдь не на стороне наших истребителей.

И вот теперь, чем разумнее используем мы каждый тренировочный полет, тем крепче будут наши профессиональные навыки, зорче глаз, тем успешнее сможем громить врага.

В напряженной работе прошло два дня. На третьи сутки последовал приказ: срочно перелететь в Монголию.

Телефонный звонок командира, прервавший воскресный отдых, и этот приказ – начало и конец цепи событий, определяемых одним словом: тревога.

И вот граница. Расставание с Родиной.

Человек не может равнодушно покидать свою страну, хотя бы и на время.

Новые чувства, ранее не испытанные, охватили меня. Как знать, может быть, кому-то из нас больше никогда не придется увидеть родную землю, любимых, друзей, оставшихся в России.

Глаза, которым надо следить за приборами, не могут оторваться от земли. Голые, пустынные сопки Советского Забайкалья по-новому близки и дороги. Вот ушла под крыло станция Оловянная, промелькнул извилистой лентой Онон, блеснула речка Борзя… Наконец, окруженный со всех сторон желтеющими солончаками, под самолетом проплыл пограничный пункт Соловьевск – последняя точка советской земли.

Граница!

Ее следа нет ни на земле, ни в воздухе, она нанесена только на карту. Но всем своим существом, мыслями осязаешь ее под собой. Невольно оборачиваешься, бросая последний взгляд, сжимаешь управление в руках, как бы безмолвно клянешься быть верным родной земле до конца.

Строй пятнадцати истребителей становится плотнее.

Монголия…

Полуденное, очень яркое солнце слепит глаза, светофильтров нет. Загораживаясь от солнца рукой, поглядываем на монгольские равнинные дали. На горизонте колеблется золотистое марево, вокруг ни домика, ни юрты, ни деревца – все голо, пустынно. Кажется, солончаки в содружестве с палящим солнцем погубили все живое.

Неужели везде так? Ведь если придется сесть в этой пустыне вынужденно, то без посторонней помощи ни за что не выберешься… Невольно беспокоясь, правильна ли линия полета, сличаешь карту с местностью. Эскадрилью лидирует майор Т. Ф. Куцевалов. Он в Забайкалье служит давно. Участвовал в майских боях, хорошо изучил Восточную Монголию. Лидер пользуется у нас полным доверием. Опасность внезапного нападения противника, который может разметать нашу необстрелянную группу, также предусмотрена: нас прикрывают, внимательно наблюдая за воздухом, две специально выделенные для этой цели машины. Сила, правда, не очень великая, но мы безгранично верим в ее могущество: самолеты пилотируют Герой Советского Союза Николай Герасимов и Александр Николаев, – они уже имеют немалый боевой опыт.

Впереди на желто-сером фоне, от горизонта до горизонта, проходит темная нить. Что такое? Карта дает ответ: вал Чингис-Хана – наглядное свидетельство того, что ни одно государство, как бы оно сильно и могущественно ни было, не может долго существовать, если оно основано на порабощении народов. На востоке, в ста километрах от линии пути, – оккупированная японцами Маньчжурия; нет сомнения, она со временем тоже освободится от своих поработителей…