– Давай. Слушай, а если там наверху уже гости из кишлака пришли?

– Что, что! Тащи их сюда – скажи, что золота навалом... На всех хватит...

И уже не обращая на меня внимания, Сергей опустился на корточки, вытащил из-за пазухи карманный фонарик и принялся выискивать в кварцевом крошеве мелкие самородки и складывать их в мешочки. Я тоже не мог отказать себе в этом приятном занятии. Заодно мы немного поговорили о возможных поворотах событий. Утолив в меру свою алчность, я вышел из рассечки, взял подмышку совсем легкого Васю и снес его к забою штольни. Другого покойника решил отнести туда же по возвращении.

Яркий, слепящий солнечный свет, приятное тепло земли, свежий воздух и заснеженные горные цепи, подпирающие голубизну неба, встретили меня как дорогого товарища. Люблю выйти к ним из затхлой тесноты и мрака штолен, сесть на подвернувшийся камень и, устало отерев руки и спецовку от приставшей рудничной грязи, закурить помятую сигарету!

Чай был уже готов. В тарелке аппетитно румянились сурчиные конечности. На камне, брезгливо отвернувшись от этой пищи богов, сидел с кружкой чая Нур, наш бывший пекарь из Дехиколона. Рядом с ним сидел другой пришелец. Степенный, широкоплечий, с цепкими немигающими глазами.

«Вне всякого сомнения, бывший пединститутский доцент, – подумал я, когда он представился школьным учителем. – Теперь, небось, в сложенной своими собственными руками кибитке учит письму и устному счету дюжину разновозрастных детишек».

Поздоровавшись, я спросил Нура о ситуации вокруг Дехиколона.

Он рассказал, что жизнь в долине идет как обычно, отары пригонят через несколько дней, а пока скот в округе пасут только местный. Я сообщил Нуру, что в этом году в долине Кумарха будет работать небольшая геологическая партия, и что рабочих из числа местных брать мы не будем. Но лично его, если он не боится работать в заброшенных выработках, я возьму баксов на пятьдесят. Потом я ему поведал, что в штольне, кажется, кто-то есть: в конце ее я слышал какие-то голоса и потому убежал.

Нур, конечно, подумал, что я его проверяю на смелость (знал – геологи-горняки любят травить байки о подземной нечистой силе), и сказал, что не ничего боится и может пойти со мной. Попив чаю, мы направились к штольне. Там я сунул в лаз голову и закричал:

– Эй-эй-эй, мертвый человек, выходи!

И подождав минуту, сказал:

– Что-то не выходит... Может, пойдем, посмотрим?

Нур счел, что за пятьдесят баксов можно и безрассудство проявить, и согласился. Я сунул ему в руки зажженный фонарь и пустил первым.

Это было кино! Сергей сделал все, как надо. Лишь только Нур миновал завал, из темноты восстала мумия. С диким воем бедный пекарь выскочил из штольни на четвереньках. Его безумные глаза ничего не видели, он ничего не слышал и не чувствовал. Когда Житник поил его водой, из штольни вылез Сергей. Подойдя к нам, он поздоровался с учителем и поинтересовался:

– Что тут у вас случилось?

– Вам лучше знать! – ответил односельчанин Нура, внимательно глядя ему в глаза.

Сергей присел напротив Нура, обхватил его за плечи и с тревогой в голосе спросил:

– Что с тобой, дорогой? Почему болеешь?

– Я в штольня видел мертвый черный сухой человек, он меня за горло хватал! Очень плохой! – заикаясь, пролепетал Нур.

– Ну, ты даешь! Я там два часа работал и никого не видел. Звук шагов и голоса какие-то, правда, слышал, но в любой штольне полно всяких звуков. Вода там капает или течет, породы ползут...

– Не знаю, не знаю, – сказал я, качая головой. – Вот, когда я в Карелии на Кительской шахте работал, там тоже русаки, проходчики приезжие, только голоса неясные слышали... А вот местные карелы обладателей этих голосов хорошо видели. Большинство – один раз... Первый и последний. А немногие уцелевшие рассказывали, как эти твари выглядят. Черные, с полузакрытыми глазами, очень худые и вечно голодные... Местных жителей почему-то не любили и уводили с собой под землю... Или, наоборот, любили... Мясо... Потому как никто пропавших потом не видел, только кости в дальних рассечках находили – белые, обглоданные, с какими-то сине-зелеными пятнами, очень похожими на отпечатки пальцев...

– Евгений говорит, что только вы, местные жители, можете их видеть. И они только вас видят, – пояснил мои слова Юрка. – И не любят почему-то. Наверное, ваши предки когда-нибудь убили невинных и не похоронили их по-человечески. И они затаились в этой штольне.

Товарищ Нура недоверчиво покачал головой.

– Не веришь? Тогда иди сам посмотри, – сказал ему Сергей. – Хочешь, я с тобой пойду?

– Зачем идти? Мне надо Нура домой отвести. Потом разберемся, почему вы такие веселые.

Когда они ушли, мы обсудили возможные последствия этого визита и пришли к мнению, что надо быстрее заканчивать с золотом и уходить в город. Затем я снарядил несколько боевиков, вернулся в штольню и с помощью зубила и пятикилограммовой кувалды начал выдалбливать шпуры. Первый я выдолбил быстро – один из стаканов располагался прямо в центре золотоносного участка.

Самый известный плакат по технике безопасности гласит: “Бурить в стаканы запрещается!” Посторонний человек, увидев такой плакат, представит проходчика с бражного похмелья разбуривающего двухсот пятидесяти граммовый граненый стакан. Но стакан – это донная часть шпура, оставшаяся в забое после взрыва. В него удобно забуриваться: не надо мучиться, удерживая одной рукой тяжелый перфоратор, а другой – бешено вращающуюся буровую штангу. Но в стакане – спрессованный взрывом аммонит и раз в год он может сдетонировать от мощных ударов твердосплавной коронки. И тогда перфоратор вобьется в грудь халявщика, осколки породы брызнут ему в лицо, на радость жене, которая, наконец, начнет получать деньги в виде пособия за потерю кормильца...

Выдолбив пять шпуров – кварц крошился отменно, – я зарядил их, поджег шнуры и побежал к выходу.

Товарищи пили чай. Сев рядом с Федей, я вспомнил мумии и прицепился к нему, деловито помешавшему в своей кружке палочкой. Сахара и чая в ней было поровну.

– Ты бы, гад, пошел посмотрел на друзей своих, – выцедил я. – Тебя бы высушить так, гада! Дети, наверное, у них были?

– Не, не было. Васька – тот вовсе от баб подальше держался. Трепались, в городе, что его какая-то аппетитная немочка охмуряла, домой все приглашала. А он выпьет бутылочку и в аут, спит на ладошке промеж сисек теплых. И все потому, что на лодке служил, и командир у него бравый был, весь обрентгененный, ходил, куда не надо без костюма защитного, а матросы-пацаны ему подражали... А второй замоченный – вообще сдох бы от цирроза через месяц или в горячке через два. Не жалко мне их. И себе они были не нужны, как я. Мусор! Дерьмо!

– Ну, знаешь, братец, жизнь долгая штука, иногда – слишком долгая. Когда по ней ходишь, а не торчишь – находится все... И нужность тоже... А убивать друг друга, конечно, можно. Люди, особенно большие, вообще без этого жить не могут. Черт те, что вокруг творится – озоновый слой берегут, красных книг завели море, никотина боятся, а живут все по идеологии, в которой основной компонент – лишение жизни, убийство! Понимаю, это самая страшная штука для человека и он использует ее как оружие в борьбе за что-то там, вместо того, чтобы исключить, запретить, забыть ее. Я бы пожизненно красил убийцам головы в несмываемый красный цвет и отпускал их на волю – пусть все видят, что они не где-то там, на экранах и страницах, а здесь, рядом, за спиной! И каждую минуту по ней, по твоей собственной, может сбежать алая струйка крови...

– А что, Фредди, давай выкрасим тебя в красный цвет? – загоготал Сергей, хлопнув его по плечу.

– Давай, я согласен, хоть сейчас, – задумчиво глядя, ответил Федя.

– Черного хлебом не корми, а дай потрепаться, – махнул рукой Сергей. – Допивай, давай, свой чай, великий гуманист, и пошли в забой. Вот нагребешь кучу бабок и лежи на диване и гуманизируй, болтай сам с собой сколько душе угодно.

– А с кем же еще поболтаешь? Из вас слова живого не вытащишь. И вообще, гуляю я! Настроение хорошее. Особенно когда учителя этого кишлачного забываю. Говорить, понимаешь, хочется. Комплименты в частности.