Задумчиво почесав переносицу, майор, наконец, решил, что это несущественно — помада наверняка принадлежала убитой утром Волгиной. То, что Волгина эта здесь ночевала, было известно и так. Почему ночевала прямо в помаде? Ну, так ведь пили они, что ж тут непонятного? Взгляд майора случайно упал в угол за дверью. Там было что-то интересное. Приглядевшись, майор понял, что не ошибся — в углу, небрежно скомканный, валялся дорогой кожаный плащ. Подняв его, Селиванов убедился в том, что плащ действительно дорогой, а также в том, что он безнадежно испорчен: от левой полы чем-то, скорее всего, ножницами, был отхвачен здоровенный кусок, а рукав выглядел так, словно попал в какую-нибудь корморезку. Прикинув на глаз размер, майор решил, что плащ явно не Катин, а значит, это мог быть только тот самый плащ, который, по словам хозяйки квартиры, принадлежал убитой Волгиной. Вряд ли кто-то мог выйти на улицу в таком плаще, и вряд ли кто-то мог на такой плащ польститься. Еще менее вероятным представлялось то, что Костик, сняв плащ с только что убитой им женщины, изуродовал его и приволок обратно — обменять или просто оставить здесь за ненадобностью. И так, и этак получалось, что Катя утром сказала неправду — спрашивается, зачем?

Селиванов встал и пошел по квартире, сам не до конца представляя, что же он, собственно, ищет. Тем не менее, он нашел: в противоположном от двери углу, под окошком, валялись скомканные, очень грязные и в нескольких местах разорванные джинсы. Кто-то пытался нетвердой рукой наложить на прорехи кожаные заплаты, но, судя по всему, притомился и забросил рукоделье в угол все той же нетвердой — не иначе, как от алкоголя, — рукой. Безо всякой экспертизы было видно, что заплатки вырезаны из плаща.

— Ну и ну, — вслух восхитился майор, — даже завидно. Лет двадцать уже я так не напивался. То-то весело им было поутру.

Джинсы только подтвердили его догадку о том, что Катя утром водила его за нос. Собственно, он еще тогда усмотрел в ее рассказе некоторые несообразности, да и лицо у нее было не ахти, но он тогда приписал все это причинам вполне естественным — все-таки не каждый день случается обнаружить труп лучшей подруги в подвале собственного дома. Получалось, что он позорнейшим образом прохлопал что-то очень важное и тем способствовал совершению нового преступления.

“Что мы имеем? — рассуждал он. — Имеем малопонятное желание Банкира приложить гражданку Скворцову Екатерину, да так, чтобы больше не встала. Очень сильное желание — таких, как Костик, по мелким поручениям не посылают. Далее, имеем хотя и вполне понятное, но как-то уж очень резко обострившееся желание того же Банкира убрать с дороги Студента. Такое впечатление, что Студент его окончательно достал, хотя чем он мог его достать? Так, щипал по мелочам, то справа, то слева... Катя, надо понимать, знала, что за ней охотятся, но мне об этом говорить почему-то не стала, а предпочла рискнуть. Костику не повезло, но и она тоже исчезла — прямо как Прудников... Ну ладно, Костик мог быть не один, но откуда взялся Панин на своем “порше”? Откуда он вообще все время берется, этот Панин? Как сюда попал? Зачем? Как могут быть связаны Банкир, Студент и Катя Скворцова? Ответ: да никак, Катя вообще из другой оперы. А вот поди ж ты, как-то все-таки связаны, вертятся все трое вокруг одной оси. Знать бы только, что это за ось...”

Задумавшись, майор Селиванов едва не прошел мимо того, что искал. Только по счастливой случайности он заметил, что топчет, оказывается, рассыпавшиеся по полу фотографии, и зачем-то нагнулся, чтобы их поднять, да так и застыл в нелепой позе пассивного педераста, медленно наливаясь нездоровым багрянцем от прилившей к голове крови.

— Радикулит схватил, Сан Саныч? — спросил кто-то, и он, спохватившись, разогнулся, держа в руке прямоугольник фотографической бумаги, с которого смотрело на него повернутое в пол-оборота породистое лицо коллекционера и большого специалиста по антиквариату Юрия Прудникова.

— Хуже, — ответил он в пространство, — гораздо хуже.

В этот момент, держа в руках фотографию, которой совершенно нечего было делать в этом доме, майор Селиванов понял, что наконец-то ухватился за ту самую ось вращения, которая так занимала его мысли в течение последнего часа.

Теперь оставалось только решить, куда ему эту ось вставить.

— Ага, — сказал прапорщик Мороз, стоя в дверях и для верности придерживаясь за косяк — бравого воина изрядно штормило, лицо его покраснело от усилий, прилагаемых к тому, чтобы сохранять вертикальное положение на кренящейся палубе его холостяцкого суденышка, а по лестничной площадке подобно свежему дыханию океанских просторов стремительно распространялся густой аромат спиртового перегара. — М-милости прошу. Замочили кого-нибудь?

Катя вздрогнула, а Валерий сделал странное движение, словно собрался грудью закрыть прапорщику рот, как пулеметную амбразуру.

— Тише, Степаныч, — попросил он. — Ну что ты, в самом деле, ведь весь подъезд на уши поставишь. Алексеевна опять ментовку вызовет, надо тебе это?

— Надо, — уверенно сказал прапорщик. — Давно я в рыло никому не давал, пущай вызывает... Алексеевна!!! — вдруг заорал он дурашливым пьяным голосом, от которого по подъезду покатилось гулкое эхо. — Слышь, кошелка старая, где ты там? Ау!!!

Валерий с трудом вдвинул его в квартиру и, рывком втащив за собой Катю, захлопнул дверь, успев, впрочем, услышать, как этажом ниже с характерным щелчком отворилась дверь старой кошелки.

— Валерка, да ты чего? — весело вращая совершенно пьяными глазами, вопрошал влекомый на кухню прапорщик, даже не оказывая сопротивления — видимо, от сильного удивления. — Да ты ошалел, что ли, чего пихаешься?

Он вцепился в оленьи рога, которые немедленно с треском оторвались от стены. Прапорщик Мороз не сумел удержать рога за скользкий отполированный отросток, и рога пребольно гвозданули Валерия по макушке.

— Да тише ты, Степаныч, — сатанея от боли, прошипел Валерий. — Нам с тобой поговорить надо, а ты тут выкаблучиваешься, как муха на стекле.

Катя запуталась полами плаща в батарее десятилитровых бутылей с кислотой и чуть не упала. Она чувствовала, что на сегодня с нее вполне достаточно приключений, но ход событий явно перестал от нее зависеть. Оставалось терпеть и надеяться, что ее спутник тоже когда-нибудь устанет. Больше всего она боялась, что сейчас ей придется украшать собой холостяцкое застолье — у нее попросту не осталось на это сил, да и украшение из нее сейчас было, мягко говоря, сомнительное.

— Ну, чего тебе? — спросил задвинутый, наконец, на кухню Степаныч, усаживаясь на табурет и бросая оценивающий взгляд на полупустой трехлитровик, стоявший посреди стола. Глядя сквозь прозрачную толщу авиационного спирта, он углядел, наконец, Катю и очень ей обрадовался.

— О! — воскликнул он, облокачиваясь на край стола. Локоть предательски соскользнул, и прапорщик с трудом удержал равновесие. — Мой дождевичок! А в дождевичке, никак, баба. Опять койкой скрипеть станете? Ладно, разрешаю, скрипите, я уже снотворное принял. Вам налить для храбрости?

— Спасибо, Степаныч, не стоит. У меня к тебе просьба.

— На вынос не торгуем, — ни к селу, ни к городу заявил прапорщик. — Пей здесь, а то мне скучно. Ты меня, паршивец, бросил. Нас на бабу п-пром-меннял... — затянул он густым басом.

— Ключ от дачи дай, — сказал Валерий.

— На.

— Что — на? Ключ-то где?

— Где, где... на гвозде, вот где! Где всегда, не знаешь, что ли?

— Степаныч, так я поживу там пару дней, если ты не против?

— Да хоть пару лет, мне-то что за разница? Так не хочешь выпить?

— Неохота чего-то, ты уж извини.

— А баба твоя?

Валерий открыл было рот, но Катя опередила его.

— А я выпью, — неожиданно для себя самой сказала она. — Наливай, Степаныч!

— Наш человек! — медведем взревел обрадованный прапорщик. — Слушай, на кой ляд тебе этот стрихлет? Оставайся у меня, век потом будешь вспоминать! Ладно, ладно, шучу, но ты все-таки подумай. Ну, отвезет он тебя ко мне на дачу. Там, конечно, камин, и шкура медвежья, и банька... ну и что?