— Глупо шутить, Скворцова, — сказала Толоконникова вторым своим голосом, которого до смерти боялись все сотрудники. — Имей в виду, если ты пришла проситься обратно, то лучше не позорься: Витюша просто вне себя, он твоего имени слышать не может, просто рвет и мечет...

— Люд, — как ни в чем ни бывало, перебила ее Катя, — я там в буфете очередь заняла за этой... как ее... ну, толстая такая, из отдела писем. У меня тут дело есть, могу не успеть. Может, воспользуешься? Дают только по полкило.

— А что дают? — явно меняя гнев на милость, спросила Толоконникова.

— Мозги, — ответила Катя.

— Жареные? — переспросила Толоконникова, надувая темно бордовые губы. — Фи!

— Да нет, — сказала ей Катя, — свежие. А главное, с извилинами. Беги, а то опять не достанется!

Она пошла по коридору, оставив Толоконникову стоять возле лифта, и даже не оглянулась, когда вслед ей донеслось:

— А почему “опять”?

Катя толкнула обитую финским пластиком “под дерево” дверь и вошла в закуток, игравший в “Инге” роль приемной. Ладка Брагина, душа-девка, с которой немало было выпито и еще больше выкурено, подняла голову от клавиатуры компьютера, по которой со старательностью приготовишки тюкала двумя пальцами, и испуганно вскинулась:

— Ой, Кать, привет, тебе туда нельзя. Мне Виктуар наш голову оторвет, если я тебя к нему пущу!

— Знаешь анекдот? — спросила Катя, притормаживая у ее стола.

— Это который?

— А где русский собирается прыгнуть с Эйфелевой башни.

Ему говорят: “Товарищ, туда нельзя!”, а он знаешь что отвечает?

— Что?

— “А мне надо!”

Зажатая в углу своим “вистом-2000” Ладка тщетно попыталась ухватить ее за край балахона, но Катя уже была в кабинете.

— Привет, — сказала она, притворяя за собой дверь.

— А, Скворцова, — с кислой миной сказал редактор, поднимая голову от стола. Кате с ее места было видно, что на столе разложен свежий номер “Пентхауза”. — Ты зачем пришла? Расчет получишь у Брагиной, когда будут деньги. Сразу скажу тебе, что скоро их не жди — времена сложные, нам сотрудникам платить нечем.

— А как насчет моего репортажа? — спокойно спросила Катя. — Меня, собственно, только он и интересует.

— Какой репортаж? — очень убедительно удивился редактор.

— О взрыве на складах, — по-прежнему спокойно напомнила она.

— Ты переходишь всякие границы, Скворцова, — сказал редактор.

Кате показалось, что она заметила промелькнувшее в его заплывших прозрачным салом глазках выражение хищной радости. Она ясно увидела в этих глазках себя: в невообразимом брезентовом плаще до пят, со следами побоев на лице — типичная жертва, пришедшая просить о снисхождении. “Сюрприз”, — подумала она и стала слушать дальше.

— Репортаж является собственностью редакции и не может быть возвращен тебе ни под каким видом. И потом, причем здесь ты? Снимала репортаж Толоконникова, а теперь ты приходишь и начинаешь чего-то требовать...

Он еще что-то говорил, но Катя перестала слушать. Она шагнула к столу, перегнулась через него, накрутила на кулак здоровой руки дорогой галстук модной расцветки, украшавший шею редактора, и сильно потянула его на себя. Пластиковый офисный стол протестующе заскрипел, что-то с дробным стуком посыпалось на пол, “Пентхауз” тяжело шлепнулся сверху.

— Витя, — промурлыкала она и сильно рванула галстук кверху, — отдай репортаж. Пожалуйста.

— Пусти, сука, — с угрозой сказал он. — Никогда не бил женщин, но, клянусь, ты напросишься...

— Это уже разговор, — сказала Катя, отпустила галстук и коротко, без замаха врезала левой по челюсти. Это оказалось больнее, чем она ожидала, но она была вознаграждена: редактор, коротко охнув, отлетел назад, плюхнулся задом в свое вертящееся кресло и непременно опрокинулся бы вместе с ним на пол, если бы не кстати оказавшаяся позади стена.

Он еще только открывал рот, собираясь не то что-то сказать, не то позвать на помощь (надо думать, Ладку Братину), не то просто закричать, а Катя уже снова перегнулась через стол, схватила его обеими руками за лацканы и несильно тюкнула затылком о стену. Вид этих поросячьих глазок, выпученных от непритворного ужаса, доставил ей неожиданное удовольствие.

— Отдашь репортаж? — спросила она.

— Я тебя посажу, стерва бешеная, — задыхаясь, пообещал редактор, — я тебя упеку, мразь, алкоголичка...

— Брось, Витюша, — примирительно сказала Катя, доставая из кармана пистолет. — Ведь мы же друзья, так стоит ли ссориться из-за какого-то репортажа? Тем более, умирать за несколько фотографий. Надеюсь, он еще не пошел в набор? Мне не хотелось бы, чтобы ты подводил коллектив.

Витюша молча помотал головой, завороженно глядя на пистолет. Так же молча он полез в ящик стола и выложил на столешницу плотный черный конверт с фотографиями.

— Молодец, — сказала ему Катя. — Ты что-то говорил о расчете?

Все так же не говоря ни слова, он извлек из внутреннего кармана пиджака бумажник и положил поверх конверта несколько стодолларовых купюр.

— Я взяток не беру, — покачала головой Катя, отодвигая стволом пистолета лишние. — Чужой земли не нужно нам ни пяди, но и своей вершка не отдадим.

Она рассовала фотографии, деньги и пистолет по карманам плаща и пошла к дверям. Уже держась за ручку, она обернулась и тихо, чтобы не услышала за дверью Ладка, сказала:

— И чтобы ни гу-гу, договорились? Убью.

Друг Витя энергично закивал, и Катя, сделав индифферентное лицо, вышла из кабинета. Пройдя два шага, она сделала вид, будто что-то вспомнила, и снова без стука открыл дверь. Редактор сидел за столом, бешено настукивая трясущимся пальцем какой-то номер на телефонном аппарате. Катя аккуратно прикрыла за собой дверь, подошла к столу, вывернула трубку из ослабевших от ужаса пальцев, осторожно положила ее на аппарат, взяла аппарат в руку и залепила им прямо в середину посеревшей от страха подлой физиономии. Это получилось, как в самых радужных ее мечтах. Редактор замычал и схватился руками за лицо. Катя грохнула аппаратом о стену над его головой. Не отрывая ладоней от лица, он втянул голову в плечи. Из-под прижатых к лицу пальцев выступила кровь.

— Ты что, совсем дурак? — спросила Катя. — Я же сказала: убью. Ты мне веришь?

Редактор часто-часто закивал головой, по-прежнему держась за свой расквашенный нос. Катя вышла, не прощаясь. Возле стола Ладки Брагиной она снова остановилась и сказала:

— Наш Витюша что-то делал с телефоном и разбил себе нос. Мужики нынче пошли сплошь безрукие, молоток доверить страшно. Ты положи ему компресс на переносицу, холодненький, а то я спешу, да и боюсь, как бы Толоконникова не приревновала.

“Что же это я такое вытворяю, — думала она, идя по коридору и позже, в кабине лифта. — Что же это со мной делается? Это же не я, я так не умею, да и не хочу я так. И ведь что самое страшное, что самое отвратное во всем этом: ведь приди я к нему без пистолета, без кулаков, попроси я его по-человечески, ведь он бы посмеялся только, и больше ничего... Во что же это все мы превратились, если понимаем что-то, только когда нас телефоном по морде... Да что телефоном. Ты ведь сегодня человека убила, — напомнила она себе. — Сначала отрезала ему яйца осколком бутылки, а потом зарубила топором. Нет, сначала еще отрубила ему пальцы на руке... Просто Джек-Потрошитель какой-то. И уже почти забыла, словно это было во сне. А теперь едешь в лифте в чужом безобразном плаще, с разбитой физиономией и с пистолетом в кармане. Хороша... Как это он сказал — стерва бешеная?”

Загадочный Валера по-прежнему сидел в машине и, кажется, дремал, пользуясь случаем. Катя неловко уселась рядом с ним, подбирая полы плаща и стараясь не помять лежащий в кармане конверт с фотографиями.

— Как прошел визит? — не открывая глаз, спросил Валера.

— Разбила морду телефоном, — мрачно сказала Катя. — Дай закурить.

— Держи, — сказал Панин, протягивая пачку. — Тебе кто-нибудь говорил, что ты прирожденный киллер?

— Что за бред? — возмутилась Катя, застыв с неприкуренной сигаретой в зубах. — Только потому, что я уложила того ублюдка...