«А про совесть мы уже все выяснили, – сказал он себе, почесывая щеку револьверной мушкой. – Да и при чем тут какая-то совесть, когда тебя, того и гляди, раздавят в тонкий блин. И нечего тут мудрить, изобретать велосипед с вертикальным взлетом, когда решение – вот оно, в руке. В правой, естественно, в левой-то у нас бутылка…»

Он снова отхлебнул джина, подумав мимоходом, что если так пойдет и дальше, то через пару минут он не сможет навести револьвер на цель, и осторожно взвел курок. Проклятая штуковина все равно щелкнула, но Филатов не проснулся.

Бекешин плавно поднял оружие и прицелился в старину Фила – как и собирался, в горло, прямо в кадык. Рука не дрожала – спасибо джину, – ив голове больше не гудело, и с желудком был полный порядок, “И все, – подумал он. – И никаких проблем. Нажать один раз, и все позади. Соберу свои манатки, надену пиджак, галстук, положу в карманы бумажник и телефон, тихонько выйду за дверь, спущусь по лестнице и сяду в «мерседес»…"

«Да-да, – сказал где-то внутри его головы незнакомый ехидный голосок, и Бекешин похолодел. – Да-да, – сказал голосок, конечно. В “мерседес”. В свой огромный, черный, сверкающий пятисотый “мерседес”. В тот самый, который всю ночь проторчал у подъезда, мозоля глаза местной шантрапе, дворникам и, возможно, даже участковому. “Мерседес” мозолил глаза на улице, а его владелец любезничал с соседкой Филатова, расчудесной тетей Машей, звенел перед ней бутылками и вообще, кажется, сделал все, чтобы его как следует разглядели и запомнили. А потом тихо шлепнул хозяина и тихо, совсем тихо ушел, совершенно никем не замеченный и не узнанный. А-а-атлично!!! Если уж на то пошло, то стрелять надо не в Филатова, а в себя. Как это было сказано у Киплинга: может быть, ты разобьешь себе голову, и в дырку войдет хоть немножечко ума… Что-то в этом роде. Маугли. Балу. Мы с тобой одной крови – ты и я…»

– О Господи, – хрипло прошептал Бекешин, прислонился задом к краю стола и основательно приложился к бутылке.

Юрий понял, что запал выгорел до конца и продолжения не будет. Притворяться спящим больше не имело смысла, тем более что у него зверски затекла шея – тоже додумался, выбрал позу… Он открыл глаза и поднял голову, сонно моргая и зевая во весь рот. Бекешин вздрогнул, – поперхнулся джином и так резко спрятал за спину руку с револьвером, что позади него со звоном повалились пустые бутылки.

– Ты чего? – спросил Юрий, когда он перестал кашлять.

– Я ничего, – сказал Бекешин. – А ты чего?

– Гм… Я? Проснулся вот, как видишь. Чепуха какая-то снилась. Будто поставили меня к дувалу и вот-вот шлепнут. И так мне от этого скучно сделалось, что не выдержал – проснулся. А ты, я вижу, уже похмеляешься? Плесни-ка и мне, а то башка чугунная, хоть ты стены ей ломай…

Он поднял стоявший подле кресла стакан и протянул его Бекешину. Георгий щедро плеснул туда джина, гадая, что должен означать этот филатовский сон. Подозрения самого неприятного свойства опять всколыхнулись в его душе, спрятанный за спину револьвер жег ладонь, и он осторожно выпустил его и легонько оттолкнул кончиками пальцев. Бутылки снова звякнули, но Филатов не обратил на это внимания: держа на отлете стакан и перегнувшись через подлокотник кресла, он рылся в пепельнице двумя пальцами, выбирая бычок подлиннее.

– С-слушай, – сказал ему Бекешин, чтобы скрыть неловкость. – Чего вчера было-то? Что-то у меня картинка засвечена…

– Да что было, – невнятно сказал Филатов, держа в углу рта окурок и чиркая зажигалкой. – Ничего особенного не было. Выпивка была, закуски не было… Я, честно говоря, сам ни черта не помню. Помню, по телефону ты с кем-то разговаривал…

– О чем? – с деланным безразличием спросил Бекешин, подавляя желание опять припасть к бутылке.

– А я откуда знаю? – не менее безразлично пожал плечами Юрий. – Позвонили тебе по мобильнику, ты ответил… Да, нет – вот и весь разговор… А! Ты просил напомнить, что тебе нужно позвонить ближе к обеду.

– Куда? – тупо спросил Бекешин.

– Ну, брат… Это тебе виднее.

Георгий задумался, все еще держа в руке бутылку, в которой теперь оставалось не больше половины ее содержимого. Кто же все-таки звонил? Неужели Горечаев? “Да, – решил он. – Позвоню Горечаеву. Он сейчас единственный человек, с которым мне есть о чем разговаривать. Даже если вчера вечером звонил не он, поговорить со стариком просто необходимо. С Филом нужно что-то делать, и делать срочно. Не нравятся мне его намеки, ох, не нравятся… С другой стороны, на него это не очень-то похоже – намеки, иносказания, хождение вокруг да около… Такой всегда был открытый, прямой, как железнодорожная шпала, и вдруг – намеки. Ведь чуть до греха не довел! Не прояснись у меня вовремя в башке, стоял бы я сейчас над свежим трупом и локти кусал…"

– Ну ладно, – сказал он. – Слушай, у тебя бритва есть? Хотя о чем это я, тебя же здесь полгода не было.;. Ну, хоть вода-то из крана течет?

– Понятия не имею, – честно ответил Юрий. Смотреть на Бекешина и тем более разговаривать с ним ему было неприятно, но он огромным усилием воли подавил в себе желание встать, взять друга Гошку за манишку и трясти до тех пор, пока он не скажет все как есть. Останавливало его только ясное понимание того, что Бекешин ничего ему не скажет, а если и скажет что-нибудь, то непременно соврет: уж если дошло до револьвера, то дело наверняка очень серьезное. Деньги – страшная сила, вспомнилось ему опять, и он залпом опрокинул в себя стакан, который все еще держал в руке.

Бритва в доме все-таки нашлась – старенькая жужжащая “Нева” с плавающими ножами, которой брился еще отец Юрия. Они побрились по очереди – Юрий молча, а Бекешин мучительно кривясь и ругаясь сквозь зубы, умылись под краном, нацепили галстуки и пиджаки и спустились вниз, где стоял “мерседес” Бекешина.

Как ни странно, машину за ночь не разобрали. Юрий забросил в багажник баллонный ключ, который всю ночь провалялся у него в прихожей, и сел за руль. Не переставая недовольно бормотать и поминутно хвататься то за голову, то за желудок, Бекешин порылся в бардачке, вытащил упаковку “антиполицая”, одну капсулу сунул в рот, а другую протянул Юрию. Юрий принял угощение, поправил под мышкой кобуру с “Макаровым” и запустил двигатель.

Его первый рабочий день на новом месте начался.

– Ну и вид у тебя, – сказал Андрей Михайлович, распиливая киевскую котлету. – Сразу видно, что ночка выдалась веселая.

Бекешин вяло ковырнул вилкой столичный салат, скривился и пожал плечами.

– Да ты выпей, выпей, – отеческим тоном посоветовал Горечаев. – Вот увидишь, сразу полегчает.

– Да я уже, – признался Георгий. – Причем довольно основательно. Это меня от вашего салата мутит. Вот скажите, Андрей Михайлович: вы что, кормите меня этим дерьмом в воспитательных целях? Так ведь это, что называется, деньги на ветер: все равно второго себя вам из меня не вылепить. Тем более такими методами.

Андрей Михайлович осторожно положил вилку и нож и поднял на Бекешина старческие бесцветные глаза. Его младший партнер по бизнесу выглядел довольно неприятно: непроспавшийся, кое-как выбритый, с бледным лицом и красными, как у вампира, глазами, он сидел, совершенно неприлично развалившись в кресле, и с брезгливой гримасой ковырялся в салате, раскладывая ингредиенты по краям тарелки – горошек в одну сторону, морковь в другую, лук в третью.., ну и так далее. Из-за этих его манипуляций, а еще больше – из-за выражения его физиономии тарелка действительно имела такой вид, словно в нее наблевали.

– В чем дело, Жорик? – спросил Горечаев, хотя и так прекрасно видел, в чем дело: мальчишка трусил, злился на себя за собственную трусость и пытался выместить злость на нем, Андрее Михайловиче Горечаеве, орденоносце и бывшем заместителе министра.., на пожилом человеке, в конце концов, который годился этому сопляку в отцы.

– Дело в том, что я ненавижу столичный салат и киевские котлеты, – сварливо ответил Бекешин. – Меня от них блевать тянет. Я доступно излагаю?