«Ну на кого я ее могу поменять?» – привычно подумал он.

Она включила душ, проверила, не слишком ли горяча вода, и только тогда, тщательно и бережно намыливая его с головы до ног, спросила:

– Получилось?

– Не то слово, – сказал он, нежась под ее опытными руками, – просто не то слово. Это не сеанс, а бомба какая-то.

– Ты у меня волшебник, – сказала она, надевая на руку сшитую из мочалки рукавицу, – у тебя все получается.

– Ты знаешь, кто он? – спросил Волков, привычно оставляя комплимент без внимания.

– Кто?

– Капитан ФСБ, – сказал он, и Мария вздрогнула, перестав водить мочалкой по его животу, – Я должна его убрать?

– Боже сохрани! Ты должна его любить. Он действительно ничего не помнит. Его считают погибшим. Он был агентом для особых поручений… Фактически это киллер экстра-класса. Сверхзасекреченный. Работал только на одного хозяина, никто про него не знал…

Он повернулся, подставляя мочалке спину, и продолжал, слегка покряхтывая, когда Мария слишком усердствовала:

– Что-то у них там не заладилось, кого-то не того он замочил… Сошел с катушек, словом. Оно и неудивительно при такой-то работе™ В общем, хозяин велел его убрать.

Она принялась за его ноги: волосатые, мускулистые, с толстыми, как у лыжника или конькобежца, икрами, и он снова повернулся, становясь так, чтобы ей было удобно. Она обработала мочалкой оба его бедра и, дойдя до предмета его особой гордости, задержалась там – пожалуй, гораздо дольше, чем это было необходимо для мытья. Он издал непроизвольный вздох удовольствия, но тут же спохватился и попытался оттолкнуть ее.

– Эй, ты что это? Нашла время…

– Говори, говори, – откликнулась она, становясь-таки на колени. – Я слушаю, не волнуйся.

Он махнул рукой (что с нее возьмешь!) и, стоя под теплым дождиком, лившимся из никелированной воронки душа, продолжал:

– К тому времени, как я понял, он свихнулся окончательно, настолько, что замочил своего хозяина и вообще устроил в Москве черт знает что…

Помнишь, недавно у нашего Лесных убили шефа?

Ну вот…

– Он? – на секунду прервав свое занятие, спросила Мария.

– Он, он… В общем, его все-таки выследили и убрали. Как он остался жив, не знаю. Он этого и сам не знает, видно, был без сознания, ничего не соображал… Но память ему отшибло начисто. Я насилу докопался.

– И что теперь? – спросила женщина, поднимая к нему лицо с ярко-красными от прилившей к ним крови губами.

– Теперь? Теперь полезай сюда, я тебе спинку потру… Теперь надо решать, – продолжал он, когда Мария, стащив с себя намокшее белье, забралась под душ и, повернувшись к нему спиной, наклонилась, упираясь ладонями в стену. – Память я ему заблокировал… Подай-ка мыло… Теперь без посторонней помощи он ничего не вспомнит.

– А мог бы? – спросила она, по-кошачьи выгибая спину.

– Мог бы… Я ему сделал постгипнотическое внушение, он теперь мой со всеми потрохами. Думаю, смогу использовать его по прямому назначению. На первое время думаю приставить к нему тебя.

– В каком смысле? – насторожилась она.

– Не напрягайся, не напрягайся. Знаешь ведь – не люблю… Во всех смыслах. Поживешь с ним, присмотришься… В общем, проконтролируешь.

– И ночью?

– Особенно ночью. Он по старой привычке может опять начать высматривать и вынюхивать.

Для всех будет лучше, если его кто-нибудь станет по ночам приголубливать…

– Это отставка? – спросила она. Спросила покорно и обреченно, явно не собираясь спорить, просто не удержалась, не смогла скрыть огорчения.

Ему даже стало ее жаль – совсем чуть-чуть.

– О чем ты говоришь? – воскликнул он. – Какая отставка? Где я такую найду?

– Тогда почему я? – спросила она. – Почему не Светка или эта рыжая шалава?

– Потому что они девчонки, – ответил он, снова принимаясь водить ладонями по ее скользкой от мыла спине. – Соплячки с куриными мозгами. Перерезать ему глотку они сумеют, а вот определить момент, когда это нужно сделать, – вряд ли, вряд ли… Это можем только мы с тобой. Это не отставка, а повышение, понимаешь? И потом, не думаешь же ты, что я смогу подолгу без тебя обходиться? Ну, расслабься, расслабься…

Она расслабилась, смирившись и уже начиная получать от этого свойственный послушным и верным рабам кайф, и тогда он легко, как бы между делом, толчком погрузился в ее тепло, а через минуту две оставшиеся под балдахином женщины – блондинка и рыжеволосая, прервав свои гимнастические экзерсисы, с легкой завистью прислушивались к доносившимся из ванной хриплым крикам удовольствия.

Улица носила поражавшее своей оригинальностью название Шестая Парковая и представляла собой неширокий проезд между двумя рядами хрущевских пятиэтажек, летом полутемный от буйно разросшейся на газонах и в палисадниках зелени.

Это было уютное, давным-давно обжитое место, вдобавок ко всему очень удачно расположенное: в конце ее располагалась станция метро. Линия метро в этом месте выходила на поверхность и некоторое время шла поверху мимо казавшегося при взгляде из вагона непролазно густым Измайловского парка.

Ирине нравилась эта улица и нравился парк – настолько, насколько ей вообще могло что-то нравиться сейчас.

Немного легче становилось, когда приходил Илларион. Он появлялся ежедневно, словно управляемый тем же извечным механизмом, который заставлял день сменять ночь и посылал весну на смену зиме и осень на смену лету. Возвращаясь с работы, она привычно искала на платформе метро его невысокую ладную фигуру и всегда находила. Немного смущенно улыбаясь, он шел навстречу с неизменным букетом в руке.

Ухаживать он не пытался. Ничего подобного она бы не допустила, да и ему такая мысль, похоже, даже не приходила в голову. Он дарил цветы просто потому, что она была женщиной и нуждалась в этом – не в цветах, конечно, а в поддержке.

Это были странные отношения, но после того, самого первого, раза они об этом не говорили. Он выслушал ее возражения (Боже мой, возражения! Это была безобразная истерика), молча кивнул и молча появился на следующий день, улыбнулся смущенно – и виновато и протянул букет.

Она вспомнила разрисованные анютиными глазками и кроваво-красными сердцами (со стрелами и без) вопросники, бывшие в моде среди ее одноклассниц, когда она превозмогала школьную премудрость. Еще эту антологию пошлостей называли анкетами. Вверху каждой страницы был записан вопрос, столь же глупый, сколь и всеобъемлющий, на который нужно было заставить в письменной форме ответить всех, кого удастся. Чем больше ответов, тем лучше. Вопрос: «За что вам нравится хозяйка анкеты?». Вариант ответа: «За то, что носит в школу калбасу!!!». Именно так – через "а" и с тремя восклицательными знаками.

Был там еще такой вопрос: «Возможна ли дружба между мужчиной и женщиной?» Сопливые шести– и семиклассники безапелляционно утверждали, что ни о какой дружбе между полами не может быть и речи. Они признавали только крайности – вечную войну и вечную любовь, не подозревая по наивности, что ничего вечного на земле не бывает.

Кроме боли.

Илларион это знал, и это постепенно примирило ее с его присутствием, хотя поначалу было все, вплоть до швыряния букетов в лицо и угроз обратиться в милицию. Ни о каких бывших сослуживцах мужа она не хотела слышать, равно как и о самом муже, если уж на то пошло. После того случая, когда она швырнула ему в лицо букет, вернее, то, что от него осталось, потому что предварительно она отхлестала его этим букетом по щекам, к большому удовольствию многочисленных зрителей, он куда-то пропал, и она уже решила было, что избавилась от него навсегда, но однажды, выходя из метро, совершенно случайно заметила в толпе знакомые внимательные глаза на ненормально, не по-зимнему, не по-городскому загорелом лице и сама пошла к нему, испытывая, как ни странно, облегчение, но он уже исчез, давая ей время подумать, а назавтра опять стоял на платформе с виноватой улыбкой и с букетом в руке.

Не надо было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что он ее охраняет, однако ей понадобилось некоторое время, чтобы осознать этот простой факт.