Закончив осмотр спальни, он заглянул на кухню, где на полу рядом с заставленным грязной посудой столом все еще виднелся обведенный мелом контур тела. Ирину передернуло, когда она увидела этот контур и темные засохшие пятна на кафельных плитках пола, и она пожалела, что пришла сюда. Сидела бы дома, читала или просто размышляла... Диссертацию бы писала, в конце концов! Все равно пользы от нее здесь никакой, только под ногами путается...

Сиверов зачем-то взял со стола лежавшую там трубку беспроводного радиотелефона и немного поиграл кнопками.

– Хорошая штука – литиевый аккумулятор, – сообщил он Ирине, вглядываясь в зеленоватый экранчик дисплея. – Еще жив, хотя и дышит на ладан... Любопытная история!

– Какая еще история? – сдавленным голосом спросила Ирина.

Глеб оторвал глаза от дисплея и бросил на нее быстрый внимательный взгляд.

– Елки-палки, – сказал он, – совсем забыл! Пойдемте, пойдемте отсюда. В комнате поговорим, а тут смотреть больше не на что.

Он проводил Ирину в богато обставленную гостиную и усадил на диван возле большого окна. Телефонная трубка все еще была у него в руке, и, удостоверившись, что Ирина не упадет в обморок, он снова принялся играть кнопками.

– История очень любопытная, – повторил он. – Кто-то полностью очистил память аппарата, вернул все записи к исходным значениям. Видите, на табло январь двухтысячного года. В записной книжке пусто, список набранных номеров пуст, а в списке входящих звонков значится всего один номер. Видите, кто-то позвонил Макарову почти через неделю после его смерти...

– Ну и что?

Ирине все это было неинтересно. Она боролась с тошнотой, прогоняла и никак не могла прогнать видение мелового контура скорченного человеческого тела и темных пятен засохшей крови на светло-сером, шероховатом, под камень, плиточном полу. При чем тут какой-то телефон, списки какие-то?..

– Память телефона невозможно очистить случайным нажатием кнопки, для этого требуется предпринять целый ряд осмысленных действий, – терпеливо объяснил Глеб. – Значит, это было сделано намеренно, с целью уничтожить хранившиеся там записи. Вряд ли это сделал Макаров, и вряд ли это сделали менты, которые осматривали место происшествия. Единственное, что они могли сделать с этим телефоном, так это прикарманить, но почему-то не прикарманили, спасибо им за это. Это сделал убийца – настоящий убийца, а не этот ваш Колесников. Следовательно, искать по ящикам столов какие-то записные книжки и конверты с адресами бессмысленно: убийца наверняка нашел их раньше и давно уничтожил. Если они вообще существовали, эти записные книжки... Все, что нам удалось добыть в результате нашей вылазки, – вот этот номер. Звонили, насколько я вижу, с мобильного телефона...

– Ну так перезвоните, – предложила Ирина.

Это предложение неожиданно заинтересовало Сиверова.

– А что сказать?

– Да что угодно! Скажите, что ошиблись номером. Или давайте позвоню я. Представлюсь родственницей Федора Кузьмича и спрошу, чей это телефон и что они хотели...

Глеб почесал в затылке.

– Нет, – сказал он, – не пойдет. Это сработает только в том случае, если звонивший не имеет к этой истории никакого отношения. А если он из той же банды, то он вам ничего не скажет. Просто прервет соединение и подастся в бега... Мы пойдем другим путем.

Он позвонил куда-то со своего мобильника, представился фамилией, которую Ирина слышала впервые, продиктовал оставшийся в памяти телефона номер и приказным тоном распорядился срочно установить, кому этот номер принадлежит.

– Ну вот, – сказал он Ирине, – через несколько минут мы будем знать, кто звонил дяде Феде после его смерти. Скорее всего это холостой выстрел, но как знать...

Его речь была прервана настойчивым звонком мобильника – не того, который он все еще держал в руке, а другого, лежавшего в кармане.

– Черт возьми, – пробормотал Глеб, хватаясь за карман, как будто там вдруг закопошилось какое-то мелкое животное. – Вам не кажется, что я похож на штаб революции вечером двадцать четвертого октября семнадцатого года? Слушаю! – сказал он в трубку. – Да, Федор Филиппович. У Макарова, да... Почему ерундой? Представьте себе, кое-что нашел. Нет, не чемодан с эскизами, – он покосился на Ирину и страдальчески закатил глаза к потолку, – и не раму с инвентарным номером... Что? Кто?! Понял, выезжаем.

В этом разговоре Ирине почудилось что-то до боли знакомое, и она начала догадываться, что произошло, даже раньше, чем Глеб обратился к ней.

– Надо ехать, – сказал он хмуро, рассовывая по карманам свои мобильники. – Свентицкий умер.

– Как умер?

– Очень просто, от передозировки героина.

– Что? Героина? Впервые слышу, что он был наркоманом, да еще героиновым...

– Мне почему-то кажется, что он и сам об этом не догадывался. Что ж, надо ехать.

Ирина поморщилась, представив зрелище, которое ее ожидало. Того, что она видела на кухне Макарова, было ей вполне достаточно.

– А я обязательно должна ехать с вами? – спросила она.

– В общем-то, да. Вы единственная из нас, кто видел его коллекцию и может сказать, все ли в ней на месте. А главное, вы видели этот пресловутый фрагмент картины.

– Вы думаете...

– Почти не сомневаюсь. Вы уж извините, что так получается, но тут нам без вас действительно не обойтись. Да вы не волнуйтесь, к тому времени, как мы туда доберемся, тело уже увезут.

Ирина вздохнула, покоряясь неизбежному, и тяжело поднялась с дивана.

От подъезда дома, где проживал Николай Михайлович Кулагин, до облюбованного им местечка на берегу озера было двести восемнадцать километров по спидометру. Раньше он бывал здесь редко – дела не пускали, да и его старенькая "таврия" не любила таких дальних поездок, – а теперь, когда у него наконец-то появилась настоящая машина, зачастил.

В придачу к машине Николай Михайлович купил и новую лодку. Поначалу ему мечталось о хорошем катере с мощным мотором, а еще лучше – с двумя моторами, который можно возить за машиной в специальном прицепе. Но это, конечно же, опять были пережитки голодной юности, а попросту говоря – жадность обыкновенная, ненасытная и неразумная. Уж если джип ему не нужен, то катер-то зачем? Как он, один, станет с этим катером корячиться? Два мотора... Кругами, что ли, по озеру гонять на этих двух моторах? Чтобы, значит, вся рыба от инфаркта передохла – бери ее голыми руками и в мешок кидай...

Словом, катер Кулагин так и не купил. Не купил он даже навесного мотора, ограничившись тем, что выкинул на помойку свою старую, всю в заплатах, надувную лодку и приобрел вместо нее новую – двухместную, крепкую и где-то даже красивую. Вот это было разумное приобретение, особенно для такого, как Николай Михайлович, любителя посидеть с удочкой. Ловля сетями, бреднями и прочие браконьерские штучки-дрючки его не интересовали – он их осуждал как любое вредное излишество. Не с голодухи же, в самом деле, люди браконьерствуют! Ну, деревенские – это ладно, их понять можно. Продал рыбу, купил водки или, наоборот, детям конфет, бабе своей платье новое или там резиновые сапоги... Некоторые только рыбой и живут. Но городские-то! Эти, которые рыбачить приезжают на "меринах" да джипах, в камуфляжных костюмах с иголочки, в шляпах с накомарниками и со снастями, выписанными по каталогам, – им-то зачем по мешку рыбы на брата?!

Николай Михайлович такой рыбалки не признавал. То ли дело – удочка! Вот это и есть настоящий отдых, настоящий спорт. Рыба – она ведь не дура, ее еще перехитрить надо, а это не каждому дано. Это, братцы, искусство! Тут, прямо как в живописи: если не дано человеку Господом Богом таланта, так и учить его незачем, все равно получится недоучка, в лучшем случае – ремесленник-середнячок. А художником, как и настоящим рыбаком, родиться надо...

На лесное озеро Николай Михайлович приезжал один, реже – с кем-нибудь из приятелей, которых у него было не так уж много. Если говорить начистоту, так их, считай, и вовсе не было. Художники – народ особенный, и не только потому, что люди они творческие и не всякому понятны. В большинстве своем они еще и сволочи порядочные – так, по крайней мере, считал Кулагин, и подтверждения этому своему нелицеприятному мнению о коллегах получал, между прочим, всякий раз, как с этими коллегами встречался. Недаром же много лет назад, когда Николай Михайлович только вступил в Союз, один весьма уважаемый им человек, очень хороший живописец и прямой мужик, ускользая потихонечку с банкета, сказал слегка обиженному этим уходом Кулагину: "Ты, Коля, извини меня, старика, сегодня твой праздник, а только мочи моей нет на эти рожи смотреть! Я, брат, лучше с бомжами пить буду, чем с художниками!"