Литмир - Электронная Библиотека

Перебегая между похожими на грибы головками вентиляционных шахт, она двигалась по крыше до тех пор, пока не заняла удобную позицию как раз напротив квартиры Сивцова. – Да, – повторил Илларион, – конечно. Я постараюсь вернуть папку, но учтите, что вы ее не получите. По-моему, вы просто не способны довести это дело до конца, особенно теперь, когда знаете, чем это чревато.

– Я попросил бы вас воздержаться от подобных замечаний, – с легким заиканием заявил Лопатин, переходя от волнения на странный бюрократический жаргон правительственных сводок и судебных заседаний – Ах, оставьте ненужные споры, – нараспев произнес Илларион, – я себе уже все доказал… Пойдемте-ка лучше в гостиную, там мальчишка один скучает.., с бандитами. Он-то здесь вообще ни при чем.

– Пойдемте, – покорно согласился Лопатин.

Он тоже встал, тяжело опираясь обеими руками о стол и обреченно глядя в широкую спину Забродова.

В широкую и очень прямую спину… У него вдруг возникло иррациональное желание взять со стола чайник и обрушить его на этот аккуратно подстриженный затылок – так, чтобы потом не разобрать было, где фарфор, а где осколки черепа, где кровь, а где чай… Это раздражение было сродни тому, что частенько испытывал Мещеряков от общения со старым другом, только усиленное во много раз.

Забродов обернулся, и Константин Андреевич обмер: лицо у Иллариона было насмешливое, словно он подслушал его мысли и предлагал попробовать осуществить их на практике.

– Ну, вы идете? – спросил Илларион.

– Да, – сказал Лопатин с таким ощущением, словно только что пробудился от ночного кошмара. – Иду.

Они вернулись в гостиную, где юный отпрыск Лопатина, подбоченясь и отставив в сторону ногу, в угрожающей позе стоял перед диваном, держа в руке тяжелую бутылку из-под шампанского и не спуская глаз со своих пленников. Отчаявшийся Василек, казалось, дремал, Оля по-прежнему смотрела куда-то в дальний угол комнаты остановившимся взглядом, поджав красивые губы. Войдя в комнату, Лопатин снова уставился на ее колени, и Илларион с печальным удивлением подумал, что на свете полно людей, которых ничему не учат не только чужие, но даже собственные ошибки. Ему взгрустнулось. Вспомнилась вдруг служба. Люди, окружавшие его там, тоже не блистали святостью и утонченностью манер, но все они, даже самые худшие из них, были стопроцентными мужчинами, умевшими бороться с жизнью один на один.

Впрочем, Илларион был далек от того, чтобы осуждать Лопатина: каждый волен быть таким, каким его создали Бог и обстоятельства, особенно во внеслужебное время.

Генерал Федотов как-то раз, во время одного из редко случавшихся с ним приступов откровения, определил жизненную позицию Иллариона как инфантильный анархизм. Илларион тогда хохотал до колик в животе, а потом, подумав, согласился с генералом: он считал, что каждый человек может поступать, как ему заблагорассудится, неся при этом полную ответственность за свои поступки, что было, как ни крути, совершенно неосуществимо на практике.

– Что ж, – сказал он, прерывая цепь собственных невеселых размышлений, – вечер у нас получился веселый, насыщенный. Пора и по домам, как вы Полагаете?

– Да, – сказал Лопатин, – пожалуй. Так я могу на вас рассчитывать?

– Я уже все сказал, – ответил Илларион. Ему снова стало грустно, невыносимо скучно в этой замусоренной комнате, полной полузнакомых и не слишком приятных ему людей, и он, повернувшись ко всем спиной, стал смотреть в окно.

Луна по-прежнему висела над крышей соседнего дома, превращая его в вырезанный из черного картона силуэт: тонкие крестовины телевизионных антенн, кубические выступы лифтовых шахт, грибообразные головки вентиляции… С этим силуэтом что-то было не так. Илларион всмотрелся повнимательнее, не обнаружил ничего подозрительного и отмахнулся от этого странного ощущения, решив, что это его уставшее подсознание принялось чудить, сигнализируя о том, что пора бы и честь знать.

Однако ощущение не ушло, а, наоборот, усилилось, и Забродов уступил ему и напряг зрительную память, восстанавливая картину, которую наблюдал две минуты назад из окна кухни. Все было на месте, да и что могло измениться? Дома они и есть дома, и основными их достоинствами во все времена считались прочность, незыблемость и неизменность. Разве что вон тот оголовок слегка изменил очертания, словно кто-то прислонил к нему туго набитый мешок.., а может быть, так оно и было?

Лопатин, прощаясь, что-то говорил у него за спиной, снова пытался что-то объяснить, выразить надежду и высказать наилучшие пожелания, но Илларион полностью отключился от этого шумового фона, перестав обращать на него внимание. Этот непонятный предмет на крыше – неужели все-таки мешок? – излучал непонятную угрозу.

Теперь Илларион был почти уверен в том, что, когда он стоял у кухонного окна, этого предмета на соседней крыше не было. Он знал, что может ошибаться, но знал также и то, что лучше быть смешным, чем мертвым.

– Лопатин, – сказал он, не оборачиваясь. – Немедленно уходите отсюда и уводите ребенка. Спуститесь по лестнице на пятый этаж и ждите меня там.

– Что… – начал было Лопатин, но Илларион прервал его в самом начале.

– Быстро, – сказал он, – если хотите жить! Ну!

Времени на разговоры не осталось. Странный предмет на крыше шевельнулся, меняя положение, и теперь Илларион знал, что это за предмет, и догадался, что должно произойти. Он мельком подумал о сидевших на диване людях и испытал мгновенный укол раскаяния – наверное, связывать их не стоило…

В прихожей мягко чавкнула, закрываясь, входная дверь. Так ничего и не понявший Лопатин уводил своего отпрыска. А в следующее мгновение Илларион Забродов ничком бросился на пол под окном, закрыв голову руками и широко открыв рот.

* * *

Огромная спортивная сумка была не столько тяжелой, сколько неудобной – сильно вытянутая в длину, неизвестно на что рассчитанная, но в данной ситуации это было как раз то, что нужно.

Званцев с натугой вытащил ее с заднего сиденья «Мерседеса» и немного постоял на тротуаре, держа сумку на весу и глядя вверх. Во всех трех окнах сивцовской квартиры на седьмом этаже горел свет, словно Санек принимал гостей. Да так оно, в сущности, и было.., если, конечно, гости не успели за это время смотать удочки. Так или иначе, это следовало проверить.

Званцев снова нырнул в салон «Мерседеса» и взял с переднего сиденья увесистый кожаный чехол с биноклем. Чтобы быть уверенным, нужно видеть все до мельчайших подробностей. Снова взглянув вверх, Званцев удовлетворенно хмыкнул: за своими пьянками и бабами Санек так и не удосужился повесить хоть какие-нибудь занавески и жил как на вокзале или в лагерном бараке.

Он запер машину, перекинул через плечо ремешок бинокля, поднял с асфальта сумку и зашагал к ближайшему подъезду соседнего дома, стоявшего напротив.

Он с трудом втиснулся в лифт со своей огромной сумкой и без приключений добрался до девятого этажа.

Лестничный марш, который вел на технический этаж, был перегорожен стальной решеткой, запертой на висячий замок. Званцев усмехнулся, поставил сумку на ступеньки и вынул из кармана связку ключей, в которых любой слесарь, не говоря уже о ворах-домушниках, без труда узнал бы отмычки. Замок сдался через двадцать секунд – механизм щелкнул, дужка откинулась.

Стараясь производить как можно меньше шума, Званцев открыл решетку и проскользнул в дверь, аккуратно прикрыв решетку за собой и даже навесив замок на место.

Выбравшись на крышу, он осмотрелся. Залитая лунным светом плоская крыша напомнила ему палубу корабля – не военного, а сухогруза или скорее танкера. Точно так же светила луна.., плескалась далеко внизу мелкая теплая волна, а по обе стороны от танкера медленно проплывали серебристые пески, в которых было полным-полно потных небритых людей и не успевшего остыть от яростного дневного солнца оружия. Он лежал на теплой стальной палубе и смотрел на невиданно крупные, казавшиеся мохнатыми, как поздние астры, звезды, а с берега доносились порой голоса, говорившие на незнакомом гортанном языке, – слышимость по ночам была просто изумительная…

62
{"b":"29964","o":1}