— А «почти» в нашем деле не считается, — в тон ему заметил генерал. — Ох, не знаю, Глеб Петрович, Как-то все это лирикой попахивает, причем такой, знаешь, с сумасшедшинкой.

— А как же иначе? — как-то вдруг переставая горячиться, негромко сказал Глеб и пригубил вино. — А разве вам не кажется сумасшедшей идея в разгар курортного сезона спустить на побережье самый настоящий сель? На первый взгляд — безумие, а кто-то имеет с этого безумия очень неплохие деньги. Ну чем не гений?

— Да какой там гений, — морщась, как от зубной боли, проворчал Потапчук. — Обыкновенный отморозок с богатой фантазией и быстрой реакцией. Работать мы не умеем, вот нам повсюду какие-то гении и мерещатся. Гении людей не убивают.

— Гений и злодейство несовместны, да? — рассеянно переспросил Сиверов. Глаза его бесцельно блуждали по колышущейся завесе виноградных плетей, следя за танцем пылинок в косых солнечных лучах. — Это сказал поэт. Зато другой поэт ввел в обиход выражение «злой гений», Кто из них был прав? Кстати, можете гордиться. Агата Кристи, например, тоже придерживалась вашей точки зрения. «Преступник всегда ниже, а не выше самого обычного человека». Что-то в этом роде…

— Так, — сказал генерал и со стуком поставил на стол пустую рюмку. — Значит, теперь мы будем пить красненькое из синеньких рюмочек и беседовать об изящной литературе.

— Об изящной словесности, — лениво поправил Глеб, по-прежнему вертя в пальцах рюмку и любуясь янтарными гроздьями винограда.

— Что в лоб, что по лбу, — огрызнулся Потапчук. — Меня интересуют конкретные предложения по данному делу, а не высказывания Агаты Кристи.

— Да какие могут быть предложения? Вокруг озера, наверное, уже бродит правительственная комиссия, ей и карты в руки. А нам, Федор Филиппович, пора сматывать удочки. Или вы хотите задержаться? Хозяйка-то и впрямь ничего. Вот допьете этот графин, помолодеете, как было обещано, на двадцать лет, и… А данным, как вы выразились, делом будем заниматься дома, в привычной, милой сердцу обстановке. Здесь нам больше делать нечего. Вот разве что…

— Что?

— Да так, — сказал Глеб, — пустячок. Право же, не о чем говорить.

Неожиданно раздался резкий хлопок, прозвучавший, как показалось генералу, откуда-то из-под стола. Сразу же вслед за ним, словно в ответ, почти точно так же хлопнуло в саду, у самых перил веранды, и стоявший на столе синий графин вдруг взорвался, с головы до ног осыпав Федора Филипповича крупными осколками стекла и обильно окатив вином. Он отшатнулся от стола, едва не опрокинувшись вместе со стулом. От неожиданности и вызванного ею испуга в голову ему пришла совершенно дикая фантазия: ему показалось, что Глеб случайно выстрелил по графину прямо сквозь столешницу из своего «глока» с глушителем.

И точно: Слепой вдруг выхватил руку из-под стола, и Федор Филиппович увидел в ней похожий на пластмассовую игрушку пистолет, удлиненный тонкой вороненой трубкой глушителя. Глеб выстрелил еще раз, целясь куда-то, как показалось генералу, в перила веранды. Горячая медная гильза со звоном покатилась по доскам пола, над ней вился легкий синеватый дымок. За перилами послышался глухой шум, как будто кто-то уронил на кучу хвороста тяжелый мешок с картошкой, и стало тихо.

Глеб тенью выскользнул из-за стола, одним махом покрыл расстояние до перил и, прижавшись плечом к столбу, осторожно раздвинул стволом пистолета виноградные плети. Спустя секунду за пистолетом последовала его голова. Виноград сомкнулся, и генерал получил отличную возможность полюбоваться со спины безголовым туловищем своего лучшего агента. Между делом он заметил, что брызги вина каким-то чудом не задели Слепого, и чуть было не обиделся, но вовремя спохватился: выглядеть смешным не хотелось даже перед самим собой.

Он уже понял, что никакими шутками тут и не пахло. Произошло что-то серьезное. Понять бы еще, что именно… Кажется, выстрелов было три, причем один раз стреляли из сада. Кажется… Ну да, точно! Вон, гильзы валяются — одна, и рядом с ней вторая. А третья, надо понимать, осталась снаружи, в саду…

Глеб втянул голову в плечи, повернулся лицом к генералу и снял с уха зацепившийся побег винограда.

— Второй раз я стрелял напрасно, — сообщил он. — Только патрон зря потратил. В покойника сколько ни стреляй, все равно мертвее не станет. Он спустил курок автоматически, уже падая. Графин разбил, скотина… Что мы теперь хозяйке вашей скажем? Такой графин был… А уж вино-то, вино! Эх!..

Он дотронулся до своей груди и понюхал палец. Лицо его приняло огорченное выражение. Только теперь Федор Филиппович заметил, что Глебу тоже изрядно досталось: он был весь мокрый, хоть выжимай. Капли вина были видны даже на стеклах темных очков, а в волосах, на плечах и на воротнике рубашки празднично поблескивали мелкие осколки синего стекла.

— Кто это был? — справившись с изумлением, спросил генерал.

Ему было не впервой оказываться под огнем, но уж очень неожиданно все произошло. И Глеб тоже хорош! Мог бы, кажется, хотя бы намекнуть…

— А я знаю? — Слепой равнодушно пожал плечами. — Одно могу вам сказать, Федор Филиппович: вот уж это точно полный отморозок. Прямо среди бела дня, при всем честном народе…

Он свинтил со ствола глушитель, засунул его в карман, спрятал пистолет под рубашку и принялся с недовольным видом вытряхивать из волос стекло. Генерал тяжело поднялся из-за стола и подошел к перилам. Под ногами у него хрустело и звякало, мокрая рубашка противно липла к телу. «Опять этот злополучный билет промок, — подумал Потапчук. — До чего же невезучая бумажка!»

Он не стал, по примеру Глеба, просовывать голову сквозь виноград — это показалось ему несолидным. Степенно, как и полагается пожилому, заслуженному генералу, дойдя до крыльца, Федор Филиппович остановился на верхней ступеньке.

Вдоль веранды тянулась пестревшая многолетними цветами клумба. За ней, плавно загибаясь к крыльцу, шла мощеная кирпичом дорожка. За дорожкой стеной стояли смородина, крыжовник и еще какие-то кусты, названия которых генерал не знал, а уж за кустами начинался собственно сад — двенадцать соток плодовых деревьев и винограда. В кустах лицом вниз лежал какой-то человек. Вернее, в кустах оставалась только нижняя часть его туловища, а верхняя перегородила собой дорожку, и генерал увидел неровную темно-бордовую лужу, которая растекалась из-под головы убитого.

Федор Филиппович с невольным уважением оглянулся на Слепого. Все-таки в том, как он стрелял, было что-то необыкновенное. Как будто в такие минуты управление огнем брал на себя вживленный в мозг компьютер, запрограммированный именно на то, чтобы безошибочно поражать цель.

Глеб, обнажившись до пояса, выжимал промокшую рубашку. Перехватив взгляд генерала, он улыбнулся, подошел к Федору Филипповичу.

— Пойдем, посмотрим? — предложил он.

Они спустились с веранды и, ступая по желтым кирпичам, подошли к убитому. Это был болезненно худой человек, одетый в грязные потертые джинсы и ветхую, когда-то, очевидно, белую или светло-голубую, а теперь серую майку. Из-под захватанной грязными пальцами джинсовой кепки с повернутым назад длинным козырьком во все стороны торчали засаленные пряди соломенных волос, худая, как у болезненного подростка, рука все еще цеплялась за рукоятку пистолета. Федора Филипповича неприятно поразил цвет кожи убитого — не коричневый и не кирпично-красный, как можно было ожидать, принимая во внимание здешний климат, и даже не белый, а какого-то грязного желтовато-серого оттенка с отливом в синеву, как будто этот человек умер задолго до того, как Слепой прострелил ему голову.

Глеб присел над трупом и без особенных усилий перевернул его на спину. Генерал увидел молодое, но какое-то изможденное лицо — впалые щеки, темные мешки под широко открытыми бледно-серыми глазами, плохая пористая кожа того же нездорового желтоватого оттенка, редкая светлая щетина на подбородке и черная дыра чуть выше и правее переносицы. Вторая пуля Сиверова пробила ему горло.

— Чистая работа, — сказал Потапчук.