— Не боюсь, — солгал Глеб.

Из-за угла, поблескивая мокрыми стеклами, показался автобус. Толпа на площади беспокойно зашевелилась, заворочалась. Под лобовым стеклом «икаруса» виднелась табличка с торопливо выведенной крупными кривоватыми буквами надписью: «Москва». Писавший явно не был профессиональным художником-оформителем, да и сама табличка здорово смахивала на боковину картонного ящика, довольно неаккуратно обрезанную карманным ножом. Ирина встала.

— Что ж, храбрый инженер, давай прощаться.

— Сразу же позвони Потапчуку, — напомнил Глеб. — Номер не забыла?

Ирина повторила номер, Слепой кивнул — все было правильно. За первым автобусом на площадь въехали еще два. Толпа всколыхнулась, стало шумно. Ирина вымученно улыбнулась.

— Жалко, что ты не инженер, — сказала она.

— Жалко, — согласился Глеб.

Генерал добрался до места на такси. Таксист заломил такую цену, что его наглости позавидовали бы даже московские коллеги. Федор Филиппович поначалу слегка растерялся от такого нахальства, но потом решил, что его генеральский бюджет как-нибудь это выдержит. Он немного поторговался для вида — просто для того, чтобы не привлекать к себе внимания. Названная таксистом сумма была непомерной, и безропотно согласиться на нее означало бы оставить в памяти таксиста глубокую зарубку — дескать, подвозил солидного дядю из Москвы, который так торопился к месту недавнего стихийного бедствия, что ему было наплевать на деньги.

Всю дорогу таксист без умолку болтал языком, ведя машину по горным серпантинам с беспечной лихостью человека, на сто процентов уверенного, что его судьба целиком зависит от Божией воли, и ни от чего более.

Генерал Потапчук, не испытывавший такой уверенности, за время пути пережил массу острых ощущений. С учетом его возраста и состояния здоровья это было столь же любопытно, сколь и небезопасно, и он вздохнул с облегчением, когда потрепанная черная «Волга» с шашечками на борту въехала, наконец, в город и остановилась в двух кварталах от почтамта.

Генерал расплатился с разбитным водителем, пожелал ему счастливого пути и выбрался из машины. В крови все еще гулял адреналин. Федор Филиппович с облегчением проводил взглядом тарахтящее неисправным глушителем такси, посмотрел на часы и не спеша двинулся к месту встречи.

Циклон уже ушел на северо-восток, небо очистилось, и было по-настоящему жарко — так, как и полагается в этих широтах в это время года. В выгоревшем небе слепящей точкой сверкало злое солнце субтропиков, жесткие листья пальм безжизненно повисли в неподвижном безветренном воздухе. Асфальт пружинил под ногами, от него тянуло жаром, как от раскаленной плиты. Федор Филиппович терпел эту пытку минут пять, а потом все-таки снял пиджак, аккуратно свернул его и перебросил через согнутую в локте руку. Большого облегчения это не принесло, но Потапчук, по крайней мере, перестал чувствовать себя идиотом, разгуливающим по курортному городу в тяжелом деловом костюме, как в доспехах. Еще лучше стало, когда он стащил с потной шеи галстук и расстегнул воротник рубашки. Галстук он раздраженно затолкал во внутренний карман пиджака, и теперь тот свешивался наружу, как будто пиджак в знак протеста показывал длинный полосатый язык.

Вскоре впереди показался почтамт — старомодное двухэтажное здание с громоздкими колоннами по фасаду. На колоннах виднелись следы неаккуратного ремонта — темные пятна цементного раствора, налепленного в местах, где обвалилась штукатурка. На стертых, уже изрядно выщербленных ступеньках сидела, лениво почесываясь, лохматая рыжая собака. Язык у псины был вывален от жары на всю длину, напоминая розовую тряпку, глаза прищурены. Местная собака страдала от жары ничуть не меньше московского генерала. Федор Филиппович с неудовольствием пошевелил пальцами ног в раскаленных кожаных туфлях. Туфли были летние, с плетеным верхом, но то, что казалось вполне уместным в Москве, здесь больше напоминало изощренное орудие пытки. Потапчук повернул голову и поверх городских крыш увидел сверкающую, как полированная сталь, поверхность моря. Ему немедленно захотелось на пляж; он попытался вспомнить, прихватил ли с собой плавки, но безрезультатно: собираться пришлось в большой спешке, и, говоря по совести, генерал смутно представлял себе, чем набит его портфель. Федор Филиппович мысленно пожал плечами: в конце концов, плавки ничего не стоит купить. А то взять и пойти на дикий пляж, где народ загорает в натуральном виде… Вот будет зрелище!

Генерал опять посмотрел на часы и недовольно поморщился: до условленного времени оставалось еще пятнадцать минут. Черт бы побрал Слепого с его конспирацией, подумал он и стал не спеша подниматься по ступенькам. Что этот тип затеял? Чего ему неймется? Ведь поехал, кажется, отдыхать… Вот и отдыхал бы! Ну ладно, допустим, отдыха не получилось. Но кто мешал ему сесть в самолет и вернуться домой, как все нормальные люди, за государственный счет? Нет, подавай ему, понимаешь, курьера с чистым паспортом и с суммой, на которую при желании можно объехать полмира! А какого такого курьера генерал Потапчук может послать на встречу со своим агентом, о котором не знает ни одна живая душа? Ответ очевиден: никакого. Нет у генерала Потапчука таких подчиненных, которым он мог бы доверить этот секрет, и Сиверов об этом прекрасно знал. Знал он и то, что у Федора Филипповича не хватит совести отправить Ирину обратно с деньгами и паспортом. Выходит, рассчитывал на личную встречу, А зачем? Что у него такое стряслось, что генерал ФСБ должен бросать все дела и лететь к нему через полстраны, как двадцатилетний мальчишка?

Дверь на почтамте была высоченная, за три метра, и ручку к ней в незапамятные времена присобачили соответствующую — длинную, сантиметров этак в пятьдесят, цилиндрическую, с круглыми медными набалдашниками на обоих концах и с продольными бороздками, как на дульном кожухе пулемета «максим». Берясь за эту ручку, генерал подавил вздох: он догадывался, зачем Глеб Сиверов позвал его сюда. Уж наверняка не затем, чтобы угостить мороженым и пригласить на пляж! Слепой был свидетелем стихийного бедствия, которое унесло не один десяток жизней, и наверняка связал увиденное с их последним разговором. Федор Филиппович почти не сомневался, что разговор пойдет именно об этом.

В тесноватом зале почтамта было сумрачно и сравнительно прохладно. Посетителей тут почти не было, и, едва успев войти, генерал почувствовал на себе взгляды сидевших за барьером женщин. Дамы явно страдали от хронического безделья и были не прочь поглазеть на новое лицо. Никаким Сиверовым тут, конечно, даже и не пахло, и Федор Филиппович мысленно обругал себя: учить подчиненных приемам конспирации легче, чем соблюдать ее самому…

Чтобы не торчать столбом посреди пустого зала, он подошел к окошечку и приобрел совершенно ненужный ему конверт. Вежливо поблагодарив сидевшую за массивным барьером томную брюнетку с густым пушком на верхней губе, генерал забрал конверт, ссыпал в карман сдачу и, напустив на себя озабоченный вид, поспешно вышел на улицу, В одной руке у него был увесистый портфель, в другой — пиджак и дурацкий конверт, с которым Федор Филиппович не знал, что делать. Ему хотелось бросить конверт в стоявшую у входа урну, но это был еще один способ обратить на себя внимание, и генерал решил потерпеть.

Отыскав свободную скамейку в тени старой акации, он уселся и принялся приводить в порядок свое хозяйство, то есть открыл портфель и затолкал в него сначала конверт, а потом, подумав, и глупо торчавший из кармана галстук. Вслед за галстуком из кармана вывалилась распечатанная пачка сигарет — та самая, из вентиляционной отдушины. Федор Филиппович покосился на нее, как на взведенную гранату, и аккуратно отложил в сторонку.

Несколько воспрянув духом, он позволил себе расслабиться — взял да и закурил первую за этот день сигарету. Сигарета была чересчур легкая, да к тому же пересохшая, и, втягивая безвкусный дым пополам с горячим воздухом, пахнущим асфальтом, Потапчук не испытал никакого удовольствия.