В общем-то, умом Становой понимал, что толстяк во многом прав. Планы для того и составляются, чтобы свести к минимуму неприятные последствия всяческих неожиданностей, все предусмотреть и иметь запасные варианты на любой случай жизни. Начиная на ходу вносить поправки в скрупулезно составленную диспозицию, Максим Юрьевич всегда испытывал легкое сопротивление: у него была отличная память, и он не забыл, к чему приводили порой его художества. Но сомнения посещали его только в минуты раздумий; стоило Максиму Юрьевичу начать действовать, как от колебаний не оставалось и следа. Процесс увлекал его, затягивал в водоворот событий, и позже, благополучно вынырнув из этого водоворота, Становой всякий раз вместе с радостью победы испытывал легкое разочарование из-за того, что все закончилось.

За окнами машины неподвижно висела густая дымная муть, воздух попахивал гарью. От этого запаха не было спасения, он проникал повсюду, и Становой с большим удовольствием думал о том, что очень скоро ему придется уехать из Москвы в горы, на свежий воздух. Там будет чертовски много грязной работы, но Максим Юрьевич не боялся трудностей, потому что любил свою работу. Пророчество армейского особиста сбылось: Макс Становой нашел-таки место, где мог с полной отдачей применить способности на пользу людям, не забывая в то же время о себе. Единственное, о чем он сейчас жалел, так это о том, что не сможет быть на месте в момент, когда витиевато закрученная пружина его плана, наконец, развернется, дав толчок событиям. Мысленно он сравнивал себя с автором гениальной пьесы, не попавшим на триумфальную премьеру своего творения и вынужденным довольствоваться гонорарами и хвалебными статьями театральных критиков. Да что там автор! Максим Становой не мог даже признаться в своем авторстве.

Нет, подумал он, не то. Он не драматург и не режиссер, он нечто большее…

Сравнение самого себя с Господом Богом показалось ему забавным, хотя и несколько рискованным. Там, наверху, такое сравнение могло кое-кому не понравиться. А с другой стороны, что ж тут такого? Человек давно научился творить чудеса не хуже своего создателя. Вот, например, автомобиль. Конечно, Богу под силу заставить груду мертвого железа двигаться одним лишь усилием мысли, а человеку для этого потребовались столетия упорного труда, ну и что с того? Важен результат, а результат — вот он.

Он снова посмотрел на часы, распахнул дверцу и вышел из машины. Сейчас было самое время закурить, но дыма в воздухе хватало и без сигареты. Становой запер дверцу и не спеша направился к зеленевшему поодаль скверу. Редкие прохожие равнодушно скользили взглядами по его высокой стройной фигуре, одетой в демократичный полевой камуфляж. Люди в камуфляже уже очень давно перестали привлекать внимание москвичей; даже белый «лендровер» с мигалками на крыше, оставленный Становым у края проезжей части, никого не удивлял, кроме разве что каких-нибудь гостей столицы, приехавших из самой что ни на есть глубинки.

До сквера он добрался минута в минуту и сразу же увидел, как с другого конца аллеи навстречу ему торопится Вострецов. Наблюдать за Вострецовым вот так, на вольном воздухе, Становому приходилось нечасто, и сейчас он от души веселился, глядя, как этот увалень, пыхтя он непривычных усилий, перебирает своими жирными короткими ногами. По-настоящему толстым Вострецов не был, но его полнота уже достигла той степени, когда она начинает доставлять человеку определенные неудобства. Издалека Дмитрий Алексеевич выглядел так потешно, что Становой не отказал себе в удовольствии продлить это зрелище. С этой целью он уселся на первую же подвернувшуюся скамейку, предоставив Вострецову самостоятельно преодолеть разделявшее их расстояние.

Правильно истолковав его маневр, Вострецов сбавил ход и пошел не спеша, с солидной неторопливостью знающего себе цену, высокопоставленного московского чинуши. Несмотря на чертово пекло, он был в темном костюме и даже при галстуке, а в правой руке держал солидный матерчатый портфель. Даже издали было отлично видно, что лицо и шея у него побагровели от жары, и, разглядев это, Становой улыбнулся. В своем стремлении во что бы то ни стало избежать любых мыслимых и немыслимых неприятностей Дмитрий Алексеевич Вострецов доходил до смешного. Он был образцовым чиновником, которого впору помещать под стекло в каком-нибудь музее делопроизводства. Сюда вписывались не только надетые в жару костюм и галстук, но даже и портфель. Насколько было известно Становому, Дмитрий Алексеевич всю жизнь предпочитал натуральную кожу, но, как только движение в защиту братьев наших меньших набрало силу и вошло в моду, одним из первых сменил свой кожаный кейс на такой вот черный демократичный портфельчик из прочной синтетической ткани. Даже брючный ремень у него был матерчатый, не говоря уже о часовом ремешке.

Тут Максим Юрьевич мысленно приструнил себя: не стоит, пожалуй, так веселиться, право же, не стоит. Если уж докапываться до самой сути, то они с Вострецовым не так уж и отличались друг от друга: делали общее дело, подвергались одним и тем же опасностям, и методы, при помощи которых они этих опасностей избегали, тоже были, в общем-то, одинаковыми. Форма была разная, а вот содержание — общее. Потрепанный, без знаков различия, полевой камуфляж Максима Юрьевича был сродни темному официальному костюму Вострецова. Оба стремились стать образцами для подражания, оба хотели выглядеть в глазах руководства безупречными и незаменимыми, каждый по-своему, но с одинаковой целью — чтобы, когда дело дойдет до подозрений, подозрения эти коснулись их в последнюю очередь.

Словом, сколько бы Становой ни потешался над своим другом и благодетелем, как бы ни презирал его в глубине души, связь между ним и Вострецовым была едва ли не крепче той, что держит вместе сиамских близнецов, и Максим Юрьевич об этом прекрасно знал.

Дойдя до скамейки, Вострецов тяжело опустился на сиденье, положив на колени портфель и скрестив на нем белые, не тронутые загаром ладони. На его покрасневшем лбу блестели бисеринки пота, и он раздраженно стер их клетчатым носовым платком.

— Чертова жарища, — пробормотал он. — А все твои дурацкие затеи!

— Мои? — преувеличенно изумился Становой. — Позволь, но при чем же тут я? Даже если бы господину президенту вздумалось своим указом назначить меня ответственным за климат, я все равно не смог бы превратить зиму в лето и наоборот.

— Перестань, — брюзгливо проворчал Дмитрий Алексеевич. — Ты прекрасно знаешь, о чем я говорю. Где этот твой изобретатель? Где дождь, который он обещал? Я уже перевел деньги, но, учти, за них придется отчитываться!

— Отчитаешься, — легкомысленно заявил Становой. — Впервой тебе, что ли, толстяк? Будет тебе дождь, не волнуйся. Установка проходит полевые испытания.

— Где? — сварливо спросил Вострецов. — Где она проходит испытания? Насколько я понял, работа установки должна сопровождаться выпадением осадков. Ну, и где они, твои осадки? Что я скажу министру?

— А он что, спрашивал тебя об этом? Можешь объяснить ему, что предварительные испытания проводятся на максимальном удалении от Москвы. Во избежание нежелательных эксцессов, понял? Как только я буду уверен, что установка работает как надо, я верну ее сюда. А пока что с пожарами пусть борются пожарные. Чем, черт подери, ты недоволен? Огонь тушится, денежки капают…

— Я хочу знать, где установка и человек, который ее привез, — упрямо стоял на своем Вострецов. — Собственно, на установку мне плевать, меня волнует изобретатель. Он видел тебя, видел меня, был у меня в кабинете…

— Ну и что? — спросил Становой. — Ты что, за этим оторвал меня от работы?

— От работы, — передразнил Вострецов. — Рисуешься, как… Как…

— Как ты, — закончил за него Максим Юрьевич. — И не рисуюсь, а вот именно работаю. Если не веришь, загляни в мое личное дело. Там сплошные благодарности, в том числе и от министра. Что-то я не пойму, чего ты сегодня такой взъерошенный? Случилось что-нибудь?

— Представь себе, — понемногу остывая, проворчал Дмитрий Алексеевич. — Я сегодня был у шефа, и он поручил мне проверить финансовую отчетность за последние пять лет. Как ты думаешь, зачем?