Послеполуденное солнце, зависнув над крышей расположенного напротив здания сельхозтехникума, густым горячим маслом вливалось в кабинет сквозь опущенные белые маркизы. Там, где пятна солнечного света ложились на блестящий паркет цвета спелой дыни, он казался горячим даже на вид. С того места, где сидел Бородич, было отчетливо видно, как струится, поднимаясь кверху, нагретый воздух: его потоки отбрасывали на золотистую поверхность натертого паркета призрачную подвижную тень, похожую на тень струящейся над песчаным дном неглубокой чистой воды.

Бородач покосился на часы, хотя и знал, что до конца рабочего дня осталось всего ничего. Никаких особенных дел у него к этому часу запланировано не было, но и уходить раньше времени не стоило: Первый вернулся из горкома чернее тучи и целый день метал громы и молнии.

"Не стоит дразнить гусей”, – подумал Бородич и невольно ухмыльнулся. Фамилия Первого была Гусев, так что старая поговорка в данном случае звучала, как каламбур.

«Довольно плоский каламбур, – самокритично отметил про себя Бородич. – Но чего вы хотите от заезженного, как старая кляча, комсомольского работника в конце недели, да еще в такую чертову жару? Эх, скорей бы в отпуск! Махнуть в Болгарию, как в прошлом году…»

Он сел прямее, поморщившись от ощущения прилипшей к горячей коже насквозь пропотевшей рубашки. Говоря по совести, морщился он не только от этого, но и от некоторых неприятных воспоминаний, сразу же пришедших ему в голову, стоило только подумать о Болгарии. Пожалуй, решил он, путевки в этом году не видать, как своих ушей.

А все она, сучка крашеная…

Бородич вздохнул и, сам не зная зачем, полистал лежавший на столе перекидной календарь. Было двадцатое июня тысяча девятьсот семьдесят четвертого года, до отпуска оставалось полторы недели. На понедельник был запланирован инструктаж комсостава студенческих стройотрядов, и Бородич лениво подумал, что следовало бы подготовиться к этому мероприятию. Хоть тезисы набросать, что ли… Впрочем, инструктировать исполосованных нашивками и надписями, увешанных значками стройотрядовцев ему было не впервой, и он не сомневался, что справится с этим делом безо всяких тезисов. Вот разве что новый циркуляр ЦК… Там наверняка есть что-нибудь по поводу трудового семестра, надо бы прочесть и ввернуть к слову…

Он покосился на лежавшую с краю стола красную папку с циркулярным письмом и задумчиво потеребил аккуратно подстриженные бакенбарды. Убивать остаток дня на чтение этой бодяги не хотелось. Убивать… Бородич пугливо огляделся по сторонам, словно какой-то невидимый соглядатай мог подслушать его мысли, но узкий кабинет с огромным, во всю торцовую стену, занавешенным шелковыми маркизами окном был пуст. Перекрутившись в кресле винтом, Бородич задрал голову и посмотрел на висевший у него за спиной портрет вождя. Вождь с добрым прищуром глядел куда-то мимо Бородича – судя по всему, на стулья для посетителей. Нарисованному вождю были безразличны проблемы второго секретаря райкома ВЛКСМ Ивана Бородича.

Ему было наплевать, что второго секретаря, который готовился в ближайшее время сделаться первым, в последнее время стали все чаще посещать мысли об убийстве.

Бородич ничего такого не планировал – боже сохрани! – но постепенно убийство стало казаться ему самым простым выходом из сложившейся патовой ситуации. Пока что мысли об этом не приобрели в его голове хоть сколько-нибудь стройных очертаний, клубясь на задворках сознания ядовитым серым туманом. Так не выучивший уроков школьник мечтает, придя в школу, обнаружить, что она сгорела или что все учителя отравились тухлыми консервами. Это, черт возьми, не значит, что пионер станет поджигать родную школу или силой кормить любимых учителей тухлятиной, но помечтать-то можно…

Все еще сидя в кресле винтом и глядя на портрет, Бородин подумал, как было бы здорово, если бы Галка как-нибудь тихо исчезла, разом решив все его проблемы.

Просто исчезла бы, и все. Ну, что ей, в сущности, стоит?

Под машину бы, что ли, попала… Ведь пьет же, как лошадь, и в таком непотребном виде слоняется по городу – часами, мать ее, слоняется! И – хоть бы что… И за что ему такое наказание? Если бы не эта алкоголичка, все было бы гораздо проще. Его место в горкоме накрылось исключительно по ее милости, а теперь вот Первый все время намекает, что его преемнику недурно было бы навести порядок в своих семейных делах. Развод исключен – за такое дело попрут взашей, освобожденным секретарем на какую-нибудь швейную фабрику. И жить так дальше нельзя.

Ведь это же не жизнь, а ад кромешный. И вечный бой, покой нам только снится."

Массивная, трехметровой высоты дверь без стука отворилась, и в кабинет уверенной походкой ответственного работника вошла Коврова. Находясь при исполнении, она каким-то непостижимым образом ухитрялась не качать бедрами при ходьбе и даже, казалось, становилась тоньше и выше, в особо торжественных случаях делаясь похожей на флагшток. У нее была великолепная фигура вчерашней гимнастки и плоское округлое лицо с ледяными прозрачными глазами фригидной сучки. Она и была сучкой, способной ради достижения своих не всегда понятных целей продать и купить кого угодно оптом и в розницу. Что до ее фригидности, то тут Бородач мог бы порассказать желающим много неожиданных вещей.., если бы окончательно сошел с ума и принялся трепать языком.

Коврова остановилась в самом центре солнечного пятна, и Бородин с невольной завистью отметил про себя, что она уже успела по-настоящему загореть. Приглушенный маркизами яркий дневной свет выгодно подчеркивал это обстоятельство, играя бликами на гладких коричневых икрах и золотя едва заметный светлый пушок на голенях стройных ног, казавшихся еще длиннее из-за высоких каблуков.

Бородич принял деловой вид и с некоторым усилием перевел взгляд на лицо Ковровой, не отказав себе в удовольствии попутно пройтись глазами по ее крепким бедрам, узкой талии и упругой, сильно подчеркнутой облегающим деловым костюмом груди, на которой привинченный к лацкану комсомольский значок выглядел довольно неуместно. Тонкие губы Ковровой слегка дрогнули, складываясь в холодноватую усмешку, а в ледяных глазах мелькнуло понимание. Бородин подумал, что было бы неплохо завалить ее на стол, прямо на красную папку с циркуляром из ЦК, и посмотреть, какое там на ней сегодня бельишко… Небось, не родимое ха-бе, а французские кружева, купленные у фарцовщика.

– Ты что там увидел? – спросила Коврова, кивнув на висевший у него за спиной портрет вождя.

Бородич снова перекрутился в кресле и, задрав голову, посмотрел на портрет.

– Показалось, что криво висит, – ляпнул он первое, что пришло в голову. – Тебе так не кажется?

Коврова взглянула на портрет и пожала одним плечом.

– Да нет, – равнодушно сказала она и села так, чтобы Бородич мог видеть ее колени. Бородич был уверен, что она сделала это преднамеренно – просто для того, чтобы подразнить его. – Дай закурить, – попросила она после коротенькой паузы.

Бородич протянул ей открытую картонную пачку “БТ” и щелкнул плоской хромированной зажигалкой с выгравированной на боковой поверхности дарственной надписью. Коврова подалась вперед, прикуривая, глубоко затянулась и откинулась на спинку стула, блаженно запрокинув голову к высокому потолку. Она потянулась, вызывающе выставив грудь, тряхнула коротко остриженными волосами и села прямо, плавно положив ногу на ногу.

«Черт, – подумал Бородин, – что вытворяет, сучка! Нарочно, что ли?»

– Хороша, – ворчливо сказал он. – Хоть картину с тебя пиши. “Инструктор райкома на отдыхе”. Жалко, что школьники, которых ты по вторникам инструктируешь, тебя сейчас не видят.

– Может, и жалко, – согласилась Коврова, наблюдая за завитками дыма, лениво поднимавшимися к потолку. – Среди них попадаются симпатичные мальчики, а я для них – столп идеологии…