– Скажите, – сдавленным от ярости голосом спросил он, – это что же, закон такой или я вам просто не понравился?

Женщина за столом пристально посмотрела на него, и взгляд ее едва заметно потеплел.

– Закон, – сказала она и для убедительности похлопала пухлой ладонью по не менее пухлой папке, лежавшей на краю стола. – Вы можете проконсультироваться у юриста, но я вам сразу могу сказать, что ничего не выйдет. Даже и не думайте.

– Это не закон, а дерь.., ерунда какая-то, – сказал Рублев.

– Отчего же, – возразила инспектриса. – Он направлен на то, чтобы защитить детей от различных... гм.., злоупотреблений.

– Интересно, – снова начиная закипать, спросил Комбат, – а где был этот ваш закон, когда парнишка промышлял на вокзале и каждый день общался с ворами, проститутками и педерастами?

Инспектриса развела руками.

– А еще жалюзи повесили, – не удержавшись, сказал Комбат и вышел из кабинета.

К юристу он обратился, и даже не к одному, но результат был именно таким, как предсказала инспектриса.

– Против лома нет приема, солдат, – сказал Комбат Сергею Никитину.

– А я сбегу, – упрямо наклонив голову, ответил мальчишка. – Пойду обратно на вокзал.

– А я тебе за это ноги повыдергаю, – пообещал Рублев.

– Не поймаете, – буркнул Сергей.

– Да ну? – весело удивился Комбат, хотя никакого веселья не испытывал, и первого сентября Сергей Никитин отправился в школу-интернат.

Рублеву удалось достигнуть с директором интерната приватной договоренности, по которой Сергей каждое воскресенье проводил у него дома. Для этого ему пришлось пожертвовать некоторую сумму, но дело того стоило. Правда, у Бориса Ивановича сложилось не очень приятное впечатление, что директор пошел бы на эту сделку, даже если бы точно знал, что проситель – сексуальный маньяк, садист и людоед. Впрочем, как ему удалось узнать из информированных источников, интернат был в городе на хорошем счету, и Комбат немного успокоился.

Так что теперь они виделись только по воскресеньям, постепенно привыкая к этой странной жизни. Казалось бы, мальчишка – это только лишняя обуза, тем более непривычная, что Борис Иванович никогда не был женат, не говоря уже о том, чтобы иметь собственных детей. Но он начинал скучать по Сергею с понедельника и к концу недели уже не находил себе места.

– Материнский инстинкт, – авторитетно заявлял Андрей Подберезский, слегка покачиваясь на табурете и опасно балансируя полным стаканом, когда они время от времени обсуждали этот вопрос на кухне у Комбата. – Тихо, тихо, Иваныч! Не надо выбрасывать меня в окно... Ты же всю жизнь кого-нибудь нянчил: сначала взвод, потом роту, потом целый батальон. Меня вот тоже, можно сказать, на руках выносил. Это ж сколько народу! Ни одна мать-героиня столько людей не родила, сколько ты от смерти сберег! А теперь, можно сказать, ты в простое.

– Да пошел ты, – отмахивался Комбат. – Нашел себе мамку... Титьку, может, тебе дать? И потом, перебил я тоже немало.

– На то и война, – отвечал Подберезский. – А за то, что многие из нас вместо «черного тюльпана» домой своим ходом добрались, от всех нас тебе вечная благодарность.

– Ну, значит, поехали по последней, – говорил тогда Рублев. – А то у тебя уже совсем крыша поехала, Андрюха. Что ж ты мне про вечность напоминаешь?

Подберезский принимался хохотать, и Комбат, глядя на него, тоже улыбался в усы, хотя было ему не до смеха.

...Солнце уже садилось, но Комбату было жарко. После обеда небо хмурилось, обещая дождь, и Рублев, купившись на эту азиатскую хитрость небесной канцелярии, вышел из дома в куртке. В результате он все равно промок – правда, не от дождя, а от пота. В конце концов куртку пришлось снять, и теперь Борис Иванович медленно шел по аллее, с удовольствием ощущая, как вечерний ветерок холодит спину сквозь слегка влажноватую ткань рубашки. Ежевечерняя прогулка подходила к концу. В аллеях уже начинало темнеть, и надышавшиеся воздухом пенсионеры уже стали сниматься с насиженных мест, потихонечку направляясь к выходу из парка. Комбат провожал стариков взглядом, с легкой грустью думая о том, что, наверное, и он когда-нибудь станет таким же – старым, немощным и абсолютно никому не нужным. Иногда ему казалось, что в свое время он дрался слишком умело – не будь бы этого, теперь не пришлось бы мучительно придумывать, куда себя девать и к какой работе приставить свое большое, сильное, не терпящее праздности тело.

– Эге, – усмехаясь в усы, тихонько пробормотал Комбат, – а вот это уже называется моральным разложением. Это мы будем пресекать.

Он подумал, не наведаться ли ему к Подберезскому, но отправляться туда без предварительного звонка не отважился: на горизонте у Андрея в последнее время замаячила девушка, определенно имевшая на него виды. Звали ее не то Аней, не то Таней. Комбат никак не мог запомнить имени по той простой причине, что не слишком ее жаловал. Чувство это было взаимным, но Борис Иванович не слишком переживал по этому поводу: в конце концов, жить с ней собирался не он.

Правда, сложившееся положение создавало некоторые неудобства, однако Комбат был далек от того, чтобы предъявлять Подберезскому претензии: это была его жизнь, и молодой парень вовсе не был обязан жить бобылем только потому, что его невеста не понравилась бывшему командиру.

Он прошел мимо пруда, в котором с деловым видом плавали утки, явно не собиравшиеся ни в какие теплые края: им было неплохо и здесь. В глубине аллей уже начали вполнакала светить редкие фонари, превращавшие нависавшую над ними желтую листву в золотые, подсвеченные изнутри ажурные шары. Притихший парк был красив особенной вечерней красотой, и Борис Иванович в который уже раз подумал о том, как много он упустил в своей жизни и как мало было в ней таких спокойных, тихих вечеров.

Домой он отправился пешком. Торопиться было некуда, да и брести по вечерним улицам все-таки веселее, чем сычом сидеть в пустой квартире. На глаза попался заставленный пестрыми сине-белыми зонтиками ярко освещенный пятачок перед распахнутой настежь дверью бара. Почему бы и нет, решил Комбат, и вошел в бар.

Протиснувшись к стойке, он взял коньяка, выпил рюмку единым духом и, расплатившись, поспешно выбрался на улицу: в тесном помещении было не продохнуть от табачного дыма и алкогольных испарений, с которыми не справлялся даже мощный кондиционер.

За столиками на улице свободных мест не оказалось – вечер был в разгаре. Комбат пожал плечами и неторопливо двинулся дальше. Проводить время в компании незнакомых людей ему почему-то расхотелось. Опять пойдут разговоры о деньгах, новых машинах, о том, кто кого кинул и кто с кем переспал, и спасения от них нет. «О, времена, о, нравы!» – мог бы воскликнуть Борис Иванович, но не стал. Времена всегда таковы, каковы они есть, и нравы тоже, и, если ты не вписался в плавное течение жизни, цепляясь за все подряд, как суковатая коряга, в этом винить некого, кроме себя.

Размышляя подобным образом, он свернул за угол и оказался в плохо освещенном переулке, только теперь сообразив, что, задумавшись, свернул раньше времени. Особенной беды в этом не было, просто эту дорогу Рублев не очень любил: через пару кварталов переулок превращался в совершенно неосвещенное ущелье между двумя бетонными заборами. На опасности, которые могли подстерегать неосторожного путника в этой темной щели, Комбату было наплевать, да и не должно быть там никаких опасностей, поскольку этой дорогой почти никто не ходил. Просто место это всегда навевало на Бориса Ивановича тоску, серую, как бетонные стены по обе стороны. «Ну не возвращаться же теперь», – подумал он и двинулся дальше.

Впереди обозначился стоявший у обочины микроавтобус.

Капот его был поднят, и под ним с приглушенными ругательствами возился водитель, подсвечивая себе спичками. До ближайшего фонаря было метров двадцать, а на улице уже основательно стемнело. «Вот бедолага», – подумал Рублев и ускорил шаг.

– Какие проблемы, друг? – спросил он, подходя и через плечо водителя заглядывая под капот.