Но оклад, о котором говорил протоиерей, не шел из головы. Он виделся Холмогорову очень ясно, даже тогда, когда он специально о нем не думал. Андрей смотрел на стену и вдруг замечал белую искорку, которая потихоньку приближалась. И вот он уже видел серебряные гроздья винограда, кресты по углам. Зияли чернотой отверстия, оставленные для ликов и для руки Богородицы. Именно эти провалы, зияющая чернота пугали больше всего – так пугают вырванная страница в святой книге или замаранная строка в тексте.

Как ни старался Холмогоров, уснуть он не мог. Сон проходил мимо, пролетал, не касаясь его своими мягкими крыльями. И Андрей как к последнему средству прибег к молитве. Он шептал слова, глядя, как в беззвездное небо, затянутое низкими тучами, в потолок, смутно белеющий над ним. Он не вспоминал слова, даже не пытался вникнуть в их смысл – божественное не поддается пониманию. Слова сами приходили и уносились в сумрачную белизну ночи. Холмогоров закрыл глаза, продолжая шептать молитву, и незаметно уснул.

Подхватился он неожиданно и принялся открытым ртом хватать воздух – тяжелый, густой, вязкий. Он задыхался. В этот момент он понял: с протоиереем Михаилом случилось самое ужасное. Словно кто-то невидимый шепнул об этом Андрею на ухо перед самым пробуждением и скрылся, и теперь за объяснением обратиться было не к кому, только к самому себе.

"Надо попытаться думать о чем-то хорошем, возможно, еще ничего не случилось, не произошло, а лишь может случиться… А может, и нет…” – бессвязный поток мыслей захлестнул Холмогорова. Он почувствовал себя бессильным что-либо изменить. Такое случалось редко, обычно он быстро постигал суть происходящего и находил верное решение или конкретный ответ. Сейчас же сущность была размыта и погружена во мрак.

Он потянулся рукой к телефону и тут же отдернул пальцы. “Хорош же я буду, позвоню в три часа ночи! Испугаю Михаила… Дождусь утра”, – решил Холмогоров, падая на влажную от пота подушку.

Сон навалился резко, внезапно, хотя Холмогоров уже и не желал его. Так засыпает в конец измученный человек. Сон – яркий, цветной, что случается крайне редко, с запахами, со звуками. Холмогоров даже ощущал теплоту ветра, но при всем этом понимал, что пребывает во сне.

Узкая тропинка, петляющая вдоль реки, плотная, укатанная земля, на которой явственно проступал след велосипеда. С кустов черемухи сыпались, как снег, белые цветы. Дурманящий запах, скрип педалей и частое дыхание слышались Холмогорову. Но пейзаж тем не менее взору открывался пустынный. И лишь на какое-то мгновение Холмогоров увидел спину отца Михаила, склонившегося к рулю велосипеда. Тропинка шла в гору, и отец Михаил с трудом прокручивал педали.

"Лучше бы ты слез, Миша, и покатил велосипед в руках”, – подумал Холмогоров.

В тех местах Андрей никогда не был, видел их впервые. Нереальным казалось весеннее буйство природы, ярко-зеленая трава, белые цветы, словно бумажные, стволы берез и цветущая черемуха. Но в пейзаже было что-то ненастоящее, нереальное. И тут Холмогоров понял: тропинку усыпали осенние листья, а трава кое-где жухлая, покрытая инеем, вот-вот на нее ляжет снег. “Нет, это не снег, не иней, – решил Андрей, – это цветущая черемуха сбивает меня с толку”, – и он смахнул с рукава теплого пальто несколько белых лепестков.

Отец Михаил на велосипеде перевалил за холм и исчез, словно растворился в небе. Холмогоров побежал, боясь опоздать, боясь, что, когда взбежит на холм, уже не увидит друга.

Так и случилось: он стоял на вершине холма один над безлюдной землей, холодный ветер дул в лицо, внизу серебрилась река, справа виднелось сельское кладбище, а неподалеку от него свежеоструганный деревянный крест у перекрестка полевых дорог, тропинка растворялась в траве, тронутой не то инеем, не то росой.

– Михаил, ты где? – закричал Холмогоров, приложив ладони ко рту, и прислушался.

Голос погас, как гаснет спичка, брошенная в воду. Тяжело дыша, Холмогоров двинулся вниз по росистой траве. Впереди чернел перелесок. Андрей брел сквозь кусты, ломая тонкие сухие прутья, пока наконец не остановился у березы. У самых ног чернела яма, неглубокая, наспех выкопанная, на дне которой, скорчившись, лежал отец Михаил, придавленный велосипедом. В серебристых спицах кое-где желтели застрявшие в них осенние листья. Переднее колесо медленно вращалось, может, чуть быстрее секундной стрелки часов. Голые березы шатались на осеннем ветру, и вместе с тем повсюду чудился дурманящий запах цветущей черемухи;

– Михаил, – проговорил Холмогоров, понимая, что друг мертв.

– Ты чего остановился? – услышал он голос и резко обернулся.

Перед ним стоял Михаил в черной рясе с портфелем в руке и улыбался. На черной одежде не было креста.

– Почему ты здесь? – спросил Холмогоров.

– Живу я здесь.

– А я почему здесь?

– Я приглашал тебя приехать, вот ты и приехал.

– Я еще не приехал, – сказал Холмогоров, – я в Москве. Михаил рассмеялся:

– Это тебе кажется, что ты в Москве, но ты уже здесь. Матушке от меня передай: на все воля Божья.

– Ты сам ей это скажешь.

– Обо мне не волнуйся, у меня теперь все хорошо.

– Что случилось? – спросил Холмогоров. Собственные слова показались ему ужасно пресными, хотелось кричать, броситься, обнять отца Михаила, но он застыл.

– Я пойду, меня ждут, – тихо сказал отец Михаил, приподнял руку, словно хотел подать ее на прощание, а затем виновато улыбнулся:

– Уже нельзя.

– Почему?

– Не получится.

Холмогоров посмотрел в яму, на медленно вращающееся колесо: отец Михаил с окровавленной головой лежал под велосипедом.

– Что случилось? – снова спросил Холмогоров и вновь обернулся. Отца Михаила рядом уже не было, как не было и следов на росистой траве, словно протоиерей растаял в воздухе.

– Михаил! – крикнул Холмогоров.

На этот раз голос понесся далеко и вернулся эхом, отраженный зубчатой стеной леса. По голому полю бежал серый пес. Его металлический ошейник отливал серебром в вечернем свете.

"Далекий лес всегда кажется синим”, – подумал во сне Андрей и только хотел обернуться, чтобы вновь посмотреть в яму, как тут же проснулся.

Пробуждение было резким, но оно не испугало Холмогорова, как случается обычно. Предрассветные сумерки все еще наполняли комнату, но уже ощущался приход света. В том, что сон вещий, Холмогоров не сомневался, не бывает так, чтобы подобные вещи снились просто так, сами по себе. Но Холмогоров знал и другое: обычно сны являются иносказанием и понять их смысл можно лишь потом, когда события произойдут.

Андрей чувствовал себя на удивление бодрым, хотя поспал максимум часа три, и, что было уже совсем удивительным, боль в спине исчезла напрочь. Он даже не сразу в это поверил. Осторожно сел, прислушиваясь к ощущениям, повел плечами, – ожидая, что боль вернется резким ударом. Андрей даже зажмурился, но не ощутил ни малейшего неудобства.

«Дозвониться до Борисова!»

Ожидание растянулось бесконечно долго, пока наконец часы не показали половину девятого.

Сдерживая дрожь в руках, Холмогоров позвонил секретарю патриархии. Но тут его ждало разочарование: секретарь отыскал лишь телефонный номер отца Михаила, а церковный староста жил по старинке, не удосужился даже обзавестись телефоном, в справочнике значился только адрес.

– Что-нибудь случилось, Андрей Алексеевич? – поинтересовался секретарь, уловив в голосе Холмогорова тревожные нотки.

– Надеюсь, что нет, – уклонился Андрей от прямого ответа.

В мыслях складывались самые изощренные варианты: позвонить в городскую газету, в Борисовское управление министерства внутренних дел. Но каждый раз Холмогоров останавливал себя. “Я не имею права так делать. Отец Михаил – человек в городе уважаемый, и мои домыслы могут повредить ему”.

Телефонный номер вместе с кодом находился в памяти аппарата, и Холмогорову лишь оставалось нажимать кнопку повтора. И вдруг, когда он уже совсем отчаялся, ровно в десять утра на другом конце провода сняли трубку.