– Короче, ты мне уже надоел, – грозно сказал генерал, но с его лица, тем не менее не сходила легкая улыбка.

Потапчуку и в самом деле стало интересно, что же такое запатентовал хитрый еврей Зингер. А почему, собственно, еврей? Зингер с таким же успехом мог быть немцем… Но для русского склада ума почему-то всегда легче смириться с тем, что известный во всем мире человек – еврей, а не представитель другой нации. Как ни напрягался генерал, как ни ломал голову, так ничего и не придумал.

– Ладно, не мучайтесь, Федор Филиппович, открою вам секрет: Зингер запатентовал иголку. Но не просто иголку, ведь иголки существовали до него тысячи лет, а иголку с ушком на острие. И не одна машина, Федор Филиппович, без такой иголки строчку гнать не будет, только дырок наделает.

– Фу ты, черт подери! Это тебе тоже Ирина рассказала?

– Кто же еще! Чего она только у меня не знает!

Прелесть, а не женщина.

– Кое-чего Ирина все-таки не знает.

– Например? – насторожился Глеб.

– Она не знает, сколько денег ты получаешь, и где.

– Главное, генерал, что денег нам хватает, поэтому она и не интересуется где я их беру!

Мужчины рассмеялись.

– Когда я смогу получить документы? – уже серьезно спросил Глеб, понимая, что ехать домой ему пока не судьба: придется вернуться в сумасшедший дом и вновь встретиться со стариком Скуратовичем. Но генералу Глеб решил пока о «хранителе страшных тайн» ничего не говорить.

– Документы, если желаешь, можешь получить сегодня. А если хочешь, я привезу их тебе завтра сам.

– Давайте завтра, в это же время. Возможно, у меня появится кое-какая информация, а если нет, то… – Глеб Сиверов развел руками.

Генералу Потапчуку захотелось перекреститься.

Жест был непроизвольным: правая рука сама дернулась, и заметив это, Федор Филиппович, много лет не заходивший в церковь, смутился.

– Хотелось бы надеяться, – вздохнул он.

– Больше ничего не остается, – в тон ему ответил Сиверов, и они простились.

Слава Богу, место на стоянке неподалеку от клиники имени Ганнушкина было еще оплачено: ведь поначалу Сиверов не рассчитывал, что так быстро развяжется с порученным ему делом. Медицинская карта, заведенная на Федора Молчанова в психлечебнице, лежала рядом с ним на сиденье, так что больших проблем не предвиделось.

Глеб, поставив машину на стоянку, даже не стал переодеваться в больничное. Он вышел за ворота стоянки, сделанные из проволочной сетки, в джинсах, с кожаной сумкой на плече, и взглянул на часы.

«Завтрак пробел, процедуры тоже, значит, больные должны отдыхать».

Идти через проходную он не захотел: незачем привлекать лишнее внимание к своему исчезновению, а затем и появлению в больнице. Пройдя метров триста вдоль забора, Глеб свернул в узкую и безлюдную улицу. Здесь больные всегда перебирались через забор, местами даже виднелись темные пятна на побеленных бетонных плоскостях, куда обычно ставили ноги, чтобы перемахнуть через трехметровую бетонную стену.

Сиверов аккуратно, чтобы не испачкаться в побелке, подтянулся на руках. Ему пришлось пожертвовать свежей газетой, чтобы застелить ею верх забора, измазанный солидолом, и через мгновение он спрыгнул на другую сторону. Осмотрелся, а затем спокойно, будто бы никуда и не исчезал, двинулся по траве к ближайшей аллейке.

Вскоре он смешался с больными, шел, кивая старым знакомым, продвигаясь к главному корпусу, возле которого надеялся увидеть старика Скуратовича. И не ошибся.

Василий Антонович, похожий на старую черепаху такси складчатой была кожа на его шее, – сидел на лавочке, подставив лучам весеннего солнца испещренное морщинами лицо. Старик блаженствовал, на его губах время от времени выступала слюна и стекала на подбородок. Тогда на свет показывался язык, и влага исчезала во рту, словно бы капли меда падали с неба прямо в рот Скуратовичу, с таким наслаждением он облизывался.

Глеб стал насвистывать, стараясь не сфальшивить – как-никак, перед ним был знаток. И действительно, мелодия из «Лоэнгрина» явилась тем паролем, услышав который старик вернулся к реальной жизни. Он открыл один глаз, затем второй, тщательно вытер рукавом влажные губы и, подмигнув Сиверову, крючковатым пальцем поманил его к себе, кивая на свободное место рядом.

Глеб подошел, почтительно кивнул, продолжая насвистывать.

– «Лоэнгрин», Рихард Вагнер, – словно шпион шпиону сообщил Скуратович.

– Так точно, «Лоэнгрин», Рихард Вагнер, – ответил Глеб Сиверов, поддерживая игру.

– У вас отменный слух.

– Что есть, то есть, – ответил Глеб.

– Вы музыкант?

– Не совсем.

– Присаживайтесь, присаживайтесь, почтенный, – пригласил старик Скуратович.

Глеб устроился рядом, поставив сумку на колени. Он знал, чем купить бывшего смотрителя, но не спешил: набивал себе цену. Лишь спустя несколько минут Сиверов легко расстегнул молнию сумки и, разведя бока застежки в сторону, показал содержимое. В сумке лежал литровый термос.

Старик заморгал, не в силах выговорить ни слова. Глеб извлек термос, отвинтил крышку из нержавеющей стали, затем вытащил пробку. Над горловиной появились завитки пара, острый запах кофе распространился мгновенно. Скуратович жадно втянул воздух, ноздри его затрепетали, и он заглянул внутрь термоса. Тот был полон.

– Подержите, Василий Антонович, – Глеб подал ему крышку, старик дрожащими пальцами сжал ее.

– Вы волшебник.

Глеб налил кофе. Скуратович даже не замечал, что кофе горячий, как огонь, он медленно, благоговейно поднес к губам чашечку, еще с минуту наслаждался терпким ароматом, затем блаженно поежился и сделал первый глоток, едва обмакнув кончик языка в густую коричневую жидкость.

– Хорошо сварен, – причмокнув, сказал он и с благодарностью взглянул на Глеба. – Думал, до смерти уже такого не попробую.

– Я же помню о вас, – усмехнулся Глеб и отдал термос, тщательно закрыв пробкой. – Вот, побалуетесь на досуге.

– Спасибо, спасибо, почтенный, это просто царский подарок.

– А вот вам кофе, растворимый, правда. Кипяток возьмете на кухне, думаю, кипятка не пожалеют, если, конечно, пообещаете, что никого им не ошпарите.

– Что вы, что вы, почтенный! Может быть, я и сумасшедший, но не до такой же степени!

Старик пил кофе. Он напоминал ребенка, которому дали долгожданный леденец: причмокивал, сопел, вздыхал, вращал глазами, облизывал языком губы, в общем, был наверху блаженства.

Сиверов пока не заводил никаких разговоров, чтобы не связать свою просьбу с подарком. И лишь когда старик попросил Глеба снова наполнить крышку, Глеб негромко спросил:

– Василий Антонович, это правда, что вы были главным хранителем в Смоленском краеведческом музее?

– Такая же правда, как и то, что меня хотят убить.

Вот вчера…

– Да полно вам, Василий Антонович!

– Вы мне не верите? Мне – главному хранителю Смоленского краеведческого музея?

– Верю, верю… Но, по-моему, вам просто кажется.

– Это может произойти в любой момент.

– Надеюсь, вы не думаете, что кофе отравлен?

– Кстати… – старик Скуратович насторожился, рука с чашечкой замерла.

Глеб засмеялся:

– Давайте я отхлебну.

– Нет, но скажите, сами ли вы его готовили? Вам я доверяю, но могли провести и вас.

– Да, сам, собственными руками.

– Тогда я спокоен. А что вас, почтенный, собственно говоря, интересует?

– Вы что-то упоминали о картинах.

– Когда? Ничего я такого не говорил.

– Ночью, за столом, когда мы сидели с медсестрой, с Тамарой…

– А, да… Картин ваш покорный слуга в своей жизни видел огромное множество.

– Вы говорили о немецкой коллекции…

Старик выпалил, будто отвечал заученный урок:

– Коллекция барона Отто фон Рунге прибыла в Смоленск и была принята мной 22 августа 1946 года в количестве пятидесяти двух единиц.

– А что было дальше, почтенный Василий Антонович, с этой коллекцией?

– Как что – принял и хранил. Хранил, пока не покинул занимаемый пост. Хранил я ее, почтенный, до 1994 года. Так что можете посчитать, сколько лет я ее обихаживал, а потом сдал в целости и сохранности своему преемнику, Круглякову Ипполиту Самсоновичу.