– Ты думаешь, малолетний шпион?

– Какой же малолетний – восемнадцать стукнуло.

Вряд ли, но исключить не могу.

– В Израиль, как я понимаю, уезжать он не собирается, – сказал Потапчук.

– Кто знает?

– Человек, который решил закосить от российской армии, наверняка не пойдет служить в израильскую.

Там и служат подольше, и воюют чаще.

– Да уж…

Генерал все еще смотрел на распечатку с короткими строками текста: фамилия, адрес, минимальные данные о недолгой жизни Бориса Элькинда.

– Ох, не нравится мне все это, – вздохнул Потапчук, – ох, как не нравится!

– Конечно, жить без проблем куда как приятнее, – усмехнулся Синицын, вот уже в третий раз пытаясь примостить твердую папку па коленях. При этом полковник не забывал, что следует сидеть, не ерзая, чтобы сохранить первозданную форму костюма, которым он очень дорожил, справедливо полагая, что по одежке не только встречают, но и судят о деловых качествах работника.

– Обстоятельства сбегаются одно к одному и все не в нашу пользу. Дай-то Бог, чтобы этот парнишка оказался всего лишь доморощенным хакером, страдающим излишним любопытством!

– По-моему, так оно и есть.

Федор Филиппович Потапчук посидел, задумавшись, глядя на свое отражение в толстом стекле, покрывавшем письменный стол. Он не мог сказать чем именно, но чем-то полковник Синицын ему не нравился, хотя конкретных претензий у генерала к нему не имелось: исполнителен, деловит, знает свою работу. Однако Потапчук никогда бы не сел с полковником за один стол не для работы, а чтобы выпить, и уж тем более, не расположился бы с ним в покосившейся беседке одного из московских дворов.

– Вы хорошо поработали, полковник Синицын, – генерал поднялся и протянул руку.

Синицын сразу и не понял, ответил на рукопожатие, ожидая новых указаний. Но продолжения не следовало. Генерал стоял и несколько криво улыбался, глядя на Синицына.

– Дальнейшие действия? – не очень уверенно проговорил полковник.

– Вы хорошо поработали, поздравляю. И теперь вам следовало бы отдохнуть.

– Отдохнуть?

– Конечно. Несколько дней вы провели в управлении, считай, работали по двадцать четыре часа в сутки, отгулов набежало…

– Такого понятия, как «отгул», в ФСБ вообще-то не бывает, когда надо, работают столько, сколько придется. Я привык.

– Идите домой, отоспитесь, а там найдется для вас новое дело.

«Наверняка Потапчук что-то задумал, – смекнул полковник, на всякий случай прикидывая, как это решение может отразиться на его дальнейшей карьере. – Не доверяет он мне, что ли?»

– Нет, что вы, я мог бы еще поработать, – для порядка возразил он вслух.

Федор Филиппович постучал пальцами по твердой дерматиновой папке.

– Насчет того, чтобы подбирать для нашего управления молодых ребят из вундеркиндов, это вы правильно придумали.

– Вы считаете, такой оболтус, как этот Борис Элькинд, может оказаться нам полезным? Все-таки, чувство ответственности…

– Я, Синицын, знаете ли, сторонник направлять энергию в мирное русло, хотя и ношу погоны, – инстинктивно генерал глянул на свое левое плечо, хотя был облачен в гражданский пиджак. – Ну, что же вы стоите? Прижились тут?

– До свидания, – сказал полковник и, теряясь в догадках, вышел в коридор.

Он еще немного постоял, глядя на далекое окно, замыкавшее строгую архитектурную перспективу интерьера коридора.

«Черт его знает, работаешь, ночами не спишь, что-то выясняешь, людей обманываешь, а потом.., раз – и сделают так, что ты сам ничего не понимаешь».

Синицын шагал по мягкому ворсу ковра, идеально глушившему шаги. Мимо него проплывали добротные тяжелые двери кабинетов с медными номерами на них, и в какой-то момент полковнику показалось, что движется не он, а само здание. Еще совсем немного и оно минует его, растворится в ненастном весеннем дне.

«Все, что ни случается, случается к лучшему», – решил Синицын уже на улице и, задрав голову, посмотрел в серое небо.

Работа за последнюю неделю изрядно его вымотала.

Только теперь он чувствовал, как устал, не выспался, сколько возможностей упустил, просидев в управлении.

«Поеду на природу, на дачу, – думал Синицын. – Возьму с собой сына. Пойдем в лес, разведем костер».

Он понимал, что никуда не поедет, потому что дома ждут дела, накопилось много встреч со знакомыми… Но приятно было потешить душу иллюзиями.

"А неплохо было бы отдать сына в такой лицей.

Только и влетит же такая учеба в копеечку!"

Прошло еще минут десять, и события последних дней показались полковнику Синицыну такими же далекими, как пожар Москвы 1812 года.

«Все к лучшему. Отдохну, а там подвернется что-нибудь более перспективное, чем охота на школьников, уклоняющихся от воинской обязанности. Кстати, время-то как летит! Еще два года – и моему парню идти в армию».

Уезжая на автомобиле от здания управления, полковник Синицын ни разу не обернулся, даже не бросил прощального взгляда в зеркало заднего вида.

А вот генерал Потапчук в своем кабинете остался один на один с несколько смешной и в то же время серьезной проблемой, в которой ему предстояло поставить точку. У генерала было преимущество: он никогда не пытался сводить проблемы к простой схеме.

«Чем больше потенциально реальных вариантов, тем лучше, но лучше для дела, а не для человека, который его выполняет», – думал генерал.

– Трудно было поверить в то, что Элькинд действовал по заданию чужой разведки, потому что информация, к которой он подобрался, не представляла большой ценности. Но, возможно, он был пробным камнем, брошенным в огород ФСБ – проверить реакцию на вторжение, испытать на прочность систему защиты.

Короче, работы было непочатый край. Действовать следовало осторожно, того и гляди попадешь впросак, а репутация неудачника в ФСБ приклеивается моментально, стоит лишь один единственный раз оплошать. И чтобы действовать официально, предстояло дать делу ход. Но сегодняшняя политическая ситуация не предвещала на этом пути ничего хорошего, скандал обещал разразиться в любом случае.

"В любом, кроме одного – если действовать неофициально, на свой страх и риск, и докопаться до правды.

А там будет видно, как поступать дальше".

Первая эйфория от рождения сына у Глеба Сиверова уже миновала. Он пытался максимально облегчить жизнь Ирины Быстрицкой, сделавшей ему этот великолепный подарок. С ужасом Глеб обнаружил, что абсолютно не умеет обращаться с маленьким ребенком. Тот был таким хрупким, что Сиверов боялся взять его на руки, и каждый раз читал в глазах Ирины страх, когда наклонялся над кроваткой. Нет, конечно, она не высказывала вслух своих опасений, боясь обидеть мужа.

Глеб и не обижался на нее, понимал, женщине ребенок всегда дороже, чем мужчина.

Дочь Ирина отправила к родителям в Петербург, и та звонила каждый день, чтобы узнать, как растет маленький Глеб и что он уже умеет делать. Пока похвалиться было почти нечем. Он умел громко кричать, преимущественно ночью, требовал к себе внимания, а еще умел доставлять кучу хлопот.

И мужчина, не пасовавший в жизни ни перед какими трудностями, чувствовал себя в собственном доме потерянным и ненужным. Для него перестали существовать день, ночь, имелись лишь часы кормления и прогулок.

Проснувшись за ночь пятый раз, Глеб глянул в окно.

Серые беспросветные тучи ползли по московскому небу.

Малыш спал. Сиверов прислушался: тот дышал ровно, чуть посвистывая. Глеб, умевший без часов определять время с точностью до нескольких минут, на сей раз не смог этого сделать. Сказали бы ему, что шесть утра, он бы поверил, сказали бы, что одиннадцать, тоже не стал бы возражать.

Он посмотрел на циферблат настенных часов – те показывали без десяти десять. Ирины рядом не было.

Сиверов положил руку на простыню и ощутил холод.

Значит, Быстрицкая встала достаточно давно. Теперь Глеб понял, что же его разбудило – сам по себе он не проснулся бы ни за что. С кухни в комнату сочился головокружительный аромат свежесваренного кофе.